Чёрный шар
Шрифт:
Прошло немного времени, и впереди во тьме выросла исполинская преграда, которую я счел следующим Блоком. Наверное, мне оставалось до него не больше сотни метров, как вдруг случилось странное: на темной стене здания вспыхнул яркий прямоугольник света, и на фоне этого внезапно открывшегося прохода я увидел непроницаемо черную фигуру, похожую на человеческую – и все же иную. Как ни слепило мне глаза сияние, истекающее из Блока, я разглядел непропорционально большую голову на тонкой шее, дополнительную пару конечностей, расположенную на уровне пояса, и короткие ноги, превращающиеся книзу в подобие треножника. Теперь у меня не осталось сомнений: К-ВОТТО и вправду дразнил меня, он шел впереди, расставляя ловушки, намекая на свое присутствие. Но зачем ему было это делать? Разве не следовало из памяти Цимбала, что он должен помогать мне, "вносить в меня модификации", что бы это ни значило? Неужели его программа действительно испорчена? Почему же тогда он до сих пор не причинил мне вред напрямую? Едва ли я мог сопротивляться с таким телом – я, однорукий, освежеванный, знакомый ему до кишок, до мозга костей!
– Эй! –
Но он, не отвечая, шагнул назад и словно утонул в ярком свете. На этот раз, последовав за ним, я не нашел никаких следов, никаких тройных отпечатков. Блок Гадайе отличался от жилища Цимбала: все двери в освещенном коридоре были заперты, на некоторых красовались пометки. F12, E2, A854, C93 – читал я их одну за другой; когда же жилые помещения кончились, на сей раз я очутился не в пыльной лаборатории, но словно бы на дне колодца, чьи стенки, словно ракушками, были облеплены мониторами всех форм и размеров. Были здесь исполинские панно, демонстрирующие строчки кода, и крохотные, с кулак, экранчики, на которых мерцали лица неизвестных мне людей. Последнее обнадежило меня; казалось, вот оно, лишнее свидетельство существования другого мира, нежели тот, в котором я родился. Кроме мониторов, в "колодце" присутствовали только большое, чрезвычайно удобное на вид кресло, консоль, к которой сходились провода, и дверь, из-за которой сочился уже знакомый мне межблочный холод. Едва я сел в кресло и принялся изучать консоль, меня охватило неведомое доселе чувство безопасности, счастья и покоя. На языке Цимбала это называлось любовью, и действительно – я чувствовал себя словно бы под защитой, в уютном и теплом лоне. Без сомнения, то была очередная ловушка К-ВОТТО – и все же ловушка сладостная, нежная, отзывающая наградой, а не наказанием. Память Гадайе вступила в меня без боли, в обход установок ядра – так же естественно и просто, как питание, поступающее к ребенку от матери. Ее Сыном я был в гораздо большей степени, нежели остальных. Если они дали мне плоть, ей принадлежала честь воспитать меня, наставить на путь истинный.
И я впитал в себя свою мать, и она проснулась во мне.
В отличие от Цимбала, избравшего возню с пробирками, и Миница, занятого примитивной мускульной работой, Гадайе ведала таким этапом процесса, который едва ли можно было доверить кому-то, кроме нее. В своем Блоке она изучала REM-процессы и программировала ядра, одно из которых помещалось ныне в моей голове. То было ядро второго типа – простое командное устройство, формирующее квазиличность и время от времени способное подбрасывать ей идеи. Ядра первого типа были совсем иными: состоящие из тысяч элементов, они вмещали в себя полноценный человеческий разум и служили для передачи его в пустые тела, оболочки, изготовленные на последнем этапе процесса. Здесь, в Блоке, таких ядер не было: каждые три дня всю готовую продукцию забирали молчаливые инспектора с поверхности. Более того: никто из распорядителей, даже Кремна, облеченная якобы особым доверием, до последнего времени не имела об этих ядрах ни малейшего представления! Казалось, самая важная часть процесса, объединяющего все Блоки, происходит как бы за кадром, в промежутках между этапами – как если бы некий конвеер не тянулся непрерывной лентой, а состоял из нескольких независимых обрубков, работающих втайне друг от друга. Покидая один такой обрубок, "продукция" конвеера поступала на следующий уже "доработанной". Так, Миниц разливал рессурин по бочкам, а к Цимбалу они приходили уже цистернами; данные Цимбала поступали к Кремне в виде строго упорядоченных таблиц, а не бестолковых выкладок; ядра, спроектированные Гадайе, приходили к Мальбрану уже погруженными в готовый, расфасованный "материал".
Что это было за вещество – не знал никто. Гадайе могла лишь догадываться, что оно как-то связано с образцами, на которых Цимбал тестировал рессурин. Способная и умная, она узнала многое, но еще больше, к несчастью, предпочла забыть. Перед тем, как отправить часть себя в Контрольную комнату, Гадайе стерла почти все знания о Комплексе-КА, даже о проекте "Сын" – стерла легко, ибо собственный мозг для нее был не более чем жесткий диск, полный мусора, дряни, жалости и нерастраченной любви. Это была странная женщина – Гадайе; ранимость ее и нежность я впитал так же, как до этого дряхлый стоицизм Цимбала. Две эти памяти словно завели во мне диалог, и было странно ощущать, как мысли и чувства существа, живого лишь наполовину, существа, которому импланты заменили желудок, сердце, гортань и печень, оказываются более человечными, чем все, что сумел произвести человек полноценный, у которого все органы на месте. Ибо Гадайе привели в Блок Четыре доброта и желание помогать людям. Не ведая конечной цели процесса, она все же ощущала его величие. На ядрах, вмещающих личности людей, на проектных формах Кремны, подразумевающих тела сильные, здоровые и красивые, ей виделся отблеск великого блага для человечества. Возрождение, воссоздание жизни – вот чему для Гадайе служил "КОМПЛЕКС-КА".
Из всех распорядителей она была самой спокойной и доброжелательной – неудивительно, что К-ВОТТО, в конце концов, предпочел ей тираничного, ревнивого Цимбала. Гадайе легко нашла язык с Мальбраном, нарциссичным и самоуверенным; тщедушный Миниц, укрывшийся в саркофаге, в конце концов стал для нее кем-то вроде младшего брата. Сперва она не хотела моего рождения, но когда проект "Сын" был принят всеми, в ее сердце нашлись ко мне и любовь, и нежность. Чем больше я впитывал ее мягкой, душистой памяти, тем меньше мне хотелось знать, что именно ожидало ее и остальных в Контрольной комнате, и почему послание, записанное в мое ядро, кончалось такими резкими, несвойственными ей словами.
Поток Гадайе иссяк так же мягко, как начался. Я чувствовал себя умиротворенным, счастливым оттого, что когда-то был этой женщиной. Если моя задача подразумевала помощь Гадайе, мне оставалось лишь радоваться тому, что я могу помочь. Следом за счастьем пришло осознание: прикоснувшись к ее памяти, я сделал свой успех еще менее вероятным. Дело было в REM-процессах – каждый из них представлял собой взрыв клеточной памяти, обретение чужих воспоминаний, скрытых в собственной плоти. Катализатором REM-процесса могли быть вещь или событие, все, что угодно, связанное с изначальным носителем памяти. Сами по себе они не представляли опасности, однако чем чаще я переживал их, тем больше во мне становилось от полноценной личности, в то время, как задание мое, очевидно, было рассчитано скорее на машину, чем на человека. Оставалась и опасность, которой я пока не понимал – опасность поглощения кем-то, если памяти во мне станет слишком много. Ясно было, что те REM-объекты, которые я встречаю на своем пути, не предусмотрены планом, что они попадаются мне не случайно, как могли бы, а целенаправленно. Все же К-ВОТТО отчего-то желал моей гибели, и, начиная с этого момента, мне следовало держать ухо востро.
Но пора было прослушать запись Миница, ибо я стал Гадайе, и консоль ее теперь принадлежала мне. Я вложил передатчик Цимбала в специальную нишу, нажал красную кнопку, две белых и вывел сигнал на центральный монитор.
Сперва экран рябило, затем моему взору предстал металлический ящик, похожий на гроб, а в нем – узкое окошко, снабженное задвижкой. Вот задвижка отъехала в сторону, камера приблизилась, и я увидел глаза – один зеленый, другой карий – бледную пористую кожу, алый прыщ на переносице и жидкие, словно выщипанные, брови.
– Вот что, – торопливо заговорил Миниц, разливщик рессурина из Блока Десять. – Надо было, конечно, сказать обо всем этом раньше, но… Черт, черт! Вы ведь, наверное, все уже ушли, и передатчики оставили с одеждой, а раз так – кто меня будет слушать? Мне и самому надо выбираться, таков приказ. Чертовски не хочется и чертовски страшно. Об этом я и хочу сказать, вдруг вы все же получите это сообщение раньше, чем отправитесь в Контрольную комнату. Там-то объяснять уже будет поздно, нет? Не ходите, прошу вас, подождите немного. Здесь явно что-то не так. Конечно, Кремна скажет: «Да он просто трус, это Миниц, только трусы сидят в ящике, пока другие решают судьбу человечества!». Да, я трус, я сижу в ящике! И что с того? У меня есть все основания бояться. Эти помещения… механизмы… звуки… Они пугают меня. Нет, это не какая-то агорафобия или боязнь шестеренок, как предположил Мальбран. Скажите правду, друзья – вам никогда не казалось, что в этих Блоках есть что-то неправильное? Я говорю про планировку, я – архитектор, в конце концов! Не могу объяснить вот так вот, с ходу. Ну, разве что… Здание должно быть функциональным, так? Продуманным, удобным, сконструированным разумно. Здесь этого нет. В первые же дни я излазил свой Блок сверху донизу – и знаете что? Он устроен не-ло-гич-но! Его проектировал идиот! Масса лишних лестниц, куча совершенно ненужных, непонятно для чего предназначенных комнат. Система вентиляции такова, что я давно должен был задохнуться. Да, есть жилые помещения, сделанные более-менее правдоподобно, но как вы объясните нижние уровни, которые, если верить вам, во всех Блоках одинаковы? Зачем нужны эти двери, эти коридоры? Там абсолютно пусто! Я не понимаю этого комплекса. Чему служит его машинерия – та, что за пределами Блоков, в темноте? Качает рессурин? Формует «материал»? Да бросьте, это чушь! Слушайте: она совершенно автономна, никак не связана с Блоками. Ничего из того, что она якобы делает, к нам не попадает. Нет никаких коммуникаций: приемных пунктов, конвейеров – да хотя бы каких-то связующих труб. Все эти поршни, и валы, и краны – это… Это просто устройства, которые работают сами для себя! Они не производят, не обрабатывают, просто движутся, и все. Вот почему я настаиваю: прежде, чем мы соберемся в Контрольной комнате, прежде, чем позволим себя законсервировать, что бы это ни значило – давайте посмотрим запись, сделанную этим роботом, К-ВОТТО. Он ведь единственный был рядом с Мальбраном, когда тот погиб, и наверняка видел, что его убило. Я не хочу делать никаких поспешных выводов, я всецело поддерживаю проект «Сын», и все же… Не знаю, не знаю! Я просто боюсь бессмыслицы, от нее и саркофаг – не защита. Пусть смерть Мальбрана даст намек, я не прошу больше. Миниц, Блок Десять, конец записи.
Экран погас: еще один отец преподнес мне наследство. Вопреки ожиданиям Гадайе, здесь не было никакого откровения: все сказанное Миницем я как бы знал заранее, его слова лишь придали моим впечатлениям отчетливую форму. Суть "КОМПЛЕКСА-КА" была неуловима: весь, как на ладони, он словно бы прятался сам за собой, разбрасывая подсказки – детали интерьера, куски процесса – но так, чтобы мозаика чем дальше, тем больше оказывалась абсурдной. Холодок пробежал по моей спине: за тайной – привычной, почти уютной – забрезжил новый призрак – пугающий, равнодушный, бесчеловечный. Единственным спасением от него были другие люди, и я призвал Гадайе, Цимбала и Миница, их память, чувства, все, что они вложили в меня.
И колодец содрогнулся. Консоль брызнула искрами, сверху на меня посыпалась краска, вспыхнули мониторы, а стены со стоном начали смыкаться вокруг меня, как если бы снаружи кто-то сжимал здание, словно спичечный коробок. Сперва я хотел бежать обратно, в Блок Семь. С бешено бьющимся сердцем я выскочил в коридор и застыл, пораженный необъяснимым зрелищем. Двери с таинственными номерами – они захлопывались по всему коридору, одна за другой, безо всякой причины. Одновременно я почувствовал, насколько усилилась вездесущая вибрация. Теперь мелкой дрожью трясся весь Блок – это походило на содрогание стенок желудка. Раздался треск пластика, и пол разъехался, обнажая ржавые перекрытия. Я отшатнулся к стене, чья гладкая поверхность теплела с каждой секундой.