Черный сорокопут. Дьявольский микроб
Шрифт:
— Я вылила на себя пару унций «Ночной тайны». В пределах двадцати ярдов ни один запах теперь не привлечет его внимания.
— Твоя убежденность мне понятна. — Я наморщил лоб. «Ночная тайна» и впрямь оказалась сильной штукой. Быть может, благодаря количествам, кои пошли в работу. — А если я вспотею? Не потекут эти кремы вместе с пудрой по лицу ручьями?
— Есть гарантия, — улыбнулась она. — Если что не так, предъявим иск изготовителю.
— Еще бы, — невесело отозвался я. — Интересная возникнет ситуация. «Тени покойных Дж. Бентолла и М. Гопман намерены возбудить дело…»
— Прекрати! — сказала она зло. — Немедленно прекрати!
И я оставил этот тон. В некоторых отношениях она была чувствительна,
— Полчаса еще не прошло? — сменил я пластинку. — Да, — кивнула она. Пожалуй, пора идти.
Мы спустились вниз по ступенькам и сделали шагов пять на солнцепеке. Этого маршрута хватило на аннулирование всех ее гримерских ухищрений. Я чувствовал, что выгляжу безобразно. Функционирует лишь одна нога, вторая, разутая, волочится по земле. Приходится всю свою тяжесть переносить на костыли. И каждое соприкосновение левого костыля с горячей землей отзывается яростной болью в руке. От пальцев — к плечу, там поперек спины и аж до самой макушки. Не понимаю, каким образом израненная рука может вызывать головную боль. Но вот ведь факт, вызывает. Есть над чем подумать докторам.
То ли он, этот Визерспун, стоял в дверях, дожидаясь нашего прихода, то ли услышал тяжкую поступь костылей, так или иначе, дверь распахнулась, и старик ринулся по ступенькам вниз — нам навстречу. Сиявшее на его физиономии гостеприимство при виде моего лица сменилось огорчением.
— Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй! — Он, озабоченно суетясь, подбежал ко мне, схватил за руку. — Ваш вид… Я хочу сказать, это потрясение сильно на вас сказалось, мой мальчик. Боже милосердный, вы обливаетесь потом!
Он не преувеличивал. Пот действительно струился по моему лицу, начиная с той минуты, как он схватил меня за левую руку повыше локтя. Он в полном смысле слова выворачивал мне руку, воображая, будто помогает ноге.
— Все будет нормально. — Я поприветствовал его тусклой улыбкой. Просто спускаясь с крыльца, подвернул ногу. В остальном — полный порядок.
— Вам не следовало выходить, — наставлял он меня. — Какая глупость! Какая глупость! Мы бы прислали вам еду! Однако раз уж вы пришли… Боже, меня не оставляет чувство вины…
— Да ни в чем вы не виноваты, — утешал я его; он перехватил мою руку повыше, чтоб помочь мне взойти на крыльцо, и я с некоторым удивлением заметил: домик–то покачивается. — Откуда вам было знать про дефекты пола.
— Но я ведь знал. Я ведь знал, вот что угнетает меня превыше всего! Непростительно! Непростительно! — Он усадил меня на стул посреди гостиной. — О Господи, вы очень плохо выглядите. Может, коньячку? Как насчет коньячка?
— Ничего лучшего не придумать! — признался я честно.
Он снова вложил всю свою разрушительную энергию в колокольчик. Принесли бренди. Пациент ожил.
Он выждал, когда я выцежу половину порции, после чего спросил:
— Может быть, мне следовало бы вновь осмотреть вашу щиколотку?
— Спасибо, но кажется, в этом нет необходимости, — беззаботно откликнулся я. — Мэри ее врачевала нынче утром. Мне выпало счастье стать супругом квалифицированной сестры милосердия. Кстати, говорят у вас беда. Нашлась ваша собака? — Пропала — и никаких следов. Очень печально, очень огорчительно! Доберман — я так к нему привык. Да, так привык. Не представляю, что с ним могло при ключиться. — Он беспокойно затряс головой, налил себе и Мэри по чуточке шерри, присел рядом с ней на кушет ку. — Боюсь, произошло несчастье. — Несчастье?! — Мэри уставилась на него широко от–крытыми глазами. — На этом мирном милом острове? j
— Боюсь, змея. Здешние гадюки весьма ядовиты, южная часть острова ими буквально кишит. Попадаются они и среди скал у подножия горы… Карла моего пса — могла укусить гадюка. Между прочим, я хотел вас предупредить… ни в коем случае не забредайте в те края. Чрезвычайно опасно! Чрезвычайно опасно!
— Гадюки!.. — Мэри вздрогнула. — Скажите, а сюда, к домам, они не подбираются?
— Упаси Боже. Вроде бы нет. — Профессор как бы по рассеянности нежно погладил ее руку. — Нет надобности волноваться, моя милая. Они испытывают отвращение к фосфатной пыли. Так что примите за правило ограничивать свои прогулки близлежащей территорией.
— Разумеется, — торопливо изъявила согласие Мэри. — Но скажите, профессор, если гадюки расправились с собакой, ее труп ведь отыщется?
— Не обязательно, если, например, беда случилась среди скал в предгорьях. Там такое нагромождение камней! Хаос! И потом пес, возможно, еще вернется.
— А не мог он уплыть? — высказал я предположение.
— Уплыть? — профессор наморщил лоб. — Ваша мысль от меня ускользает, мой мальчик.
— Любил он воду?
— Вообще говоря, любил. О Господи, кажется, вашими устами глаголет истина. Лагуна кишмя кишит тигровыми акулами. Настоящие чудовища. Длина иных — целых восемнадцать футов. Причем по ночам они подплывают поближе к суше, видимо, так и случилось! Видимо, так и случилось! Бедный Карл! Чудовище наверняка перекусило его пополам! Что за печальная кончина для пса! Что за кончина! — Визерспун трагически покачал головой и откашлялся. — Боже, как мне будет его не хватать! Он ведь был мне не просто верным псом. Он был мне другом! Настоящим, добрым другом.
Несколько минут мы просидели молча, в траурной тишине, воздавая последние почести этому рухнувшему столпу собачьей преданности. А потом принялись за ленч.
День еще не завершился, но солнце уже перевалило за гору, когда я проснулся. Проснулся свеженьким, отдохнувшим. Рука, правда, еще болела и ныла, но пульсирующая мука нынешнего утра отпустила меня. Если я лежал без движения, дискомфорт практически не ощущался.
Мэри еще не вернулась. Они с профессором после ленча отправились ловить тревалли в сопровождении двух парней–фиджийцев. Я пошел досыпать. Профессор удостоил и меня приглашения, но акция эта явно была вынужденной: дипломатический жест вежливости, не более. У меня в полдень не хватило бы сил вытащить из воды сардину. И они ушли без меня. Профессор Визерспун разразился извинениями и сожалениями, выражая надежду, что я не против его прогулки с моей женой. Я попросил его не волноваться, пожелал им веселого времяпрепровождения. А он одарил меня странным взглядом, скрытая суть которого до меня так и не дошла. И теперь меня мучило тревожное чувство, будто я оступился, шагнул не туда и не так. Но разобраться в обстановке я не успел. Очень уж он интересовался этой тревалли, если умолчать о Мэри.
Я умылся, побрился, стараясь стать к их возвращению более респектабельным, чем в первой половине Дня. Видимо, нынче тревалли плохо шла на наживку. Но, кажется, они нимало не огорчались по сему поводу. Профессор в этот вечер продемонстрировал отличную форму: доброжелательный интеллектуал хозяин, располагающий огромным запасом занимательных историй. Он и впрямь превзошел самого себя, и не требовалось сверхъестественных дедуктивных усилий, чтобы понять: старается он отнюдь не ради меня или Хьюэлла, сидевшего напротив меня в мрачном расположении духа. Мэри смеялась, улыбалась, болтала. По говорливости она сейчас вполне сравнялась с профессором. Она могла послужить живым доказательством того, насколько заразительны его обаяние и хорошее настроение. Что до меня, то перед дневным сном я проделал серьезную мыслительную работу и пришел к весьма устрашающим выводам. Меня нелегко испугать, но я точно знаю, когда следует пугаться. А наиболее подходящее для этого время — когда вы узнаете, что вам вынесен смертный приговор. Так вот, мне был вынесен смертный приговор. На сей счет у меня не оставалось ни малейших сомнений.