Черный сорокопут. Дьявольский микроб
Шрифт:
Двадцать минут спустя я кое–как поднялся на ноги. Я не путешествовал на руках, локтях и коленках чуть ли не с пеленок, а потому утратил вкус к этому занятию. Более того, многолетнее отсутствие тренировки ослабило задействованные мышцы, и они страшно ныли. Но все–таки мышцы были в выигрышной ситуации по сравнению с одеждой, их прикрывавшей.
Небо было затянуто облаками. Но не беспросветно. Время от времени полная луна наотмашь сбрасывала покрывало, и я поспешно прятался за первый попавшийся куст, выжидая, когда же вновь потемнеет. Я держался железнодорожных рельсов, которые вели от каменоломни и сушилки на юг острова, а затем, предположительно, еще и на запад. Меня очень заинтересовала эта колея и ее конечная цель. Профессор Визерспун старательно уклонялся от любых разговоров о других частях острова. И все равно, как он там ни уклонялся, выболтал достаточно много. Он, например, поведал
Через пару секунд я вполне разделил его чувства. Но едва успел я миновать ущельице с ручейком, убегавшим среди густых зарослей в море, у меня за спиной послышались быстрые тяжелые шаги и мощный удар обрушился на спину. Я и очнуться не успел, как мою левую руку повыше локтя сжала мертвой хваткой неведомая сила, равная по своему бешеному натиску пружинному капкану на медведя. Мгновенно меня захлестнула мучительная боль.
Хьюэлл. Такова была первая промелькнувшая в пульсирующем мозгу мысль. Я шатался, спотыкался, едва не падал. Хьюэлл. Должно быть, Хъюэлл. Никто из людей, встречавшихся на моем жизненном пути, не имел и не мог иметь такой хватки. Резким рывком я очертил полукруг и нацелился ему в живот. Но удар мой угодил в пустоту, в ночную темень. Я чуть не вывихнул себе плечо. Эх, кабы это была единственная моя ошибка в этом поединке. Потеряв равновесие, я чуть не свалился, балансируя, оглянулся. Нет. Не Хьюэлл! Собака, огромная, сильная, как волк.
Я попробовал оторвать ее от себя правой рукой. Безуспешно. Страшные клыки еще глубже вонзались в мою плоть. Вновь и вновь кулак бил по мускулистому телу. Увы, я с трудом дотягивался до собаки. Пустил в ход ноги. И опять–таки добиться своего не сумел. Не мог я ее ни стряхнуть, ни сбросить, ни отодрать ударом о спасительный твердый предмет: не было по соседству подходящего предмета. Упасть на пса я не решался. Знал: он тотчас отпустит руку и вцепится в глотку прежде, чем я успею что–нибудь предпринять.
Весу в собаке было фунтов восемьдесят — девяносто. Клыки она имела стальные. Эти клыки глубоко ушли в мякоть моей руки, чему весьма способствовал огромный вес этого кошмарного животного. Единственно возможное развитие сюжета в подобных обстоятельствах удручает: мясо и кожа мало–помалу поддаются действию разрушительных сил. А мне никто не дарует другую кожу и другую плоть. Я слабел, я чувствовал, как меня захлестывают волны боли и тошноты. Но вот на миг голова прояснилась, колесиками завертелись мысли. Нож из–за пояса я вытащил без труда, а вот на то, чтоб содрать с него целлофан одной рукой, ушло десять бесконечно долгих, мучительных, перенасыщенных болью секунд. Дальше все пошло легко. Кинжальное острие вонзилось чуть ниже грудной кости, беспрепятственно рвануло вперед, выше, добралось до сердца. Капкан, зажавший мою руку, расслабился в ничтожную долю секунды. Собака была мертва, еще не свалившись на землю.
Не берусь судить о породе этой собаки. Не интересует это меня нисколько. Да и тогда не заинтересовало. Я ухватил ее за тяжелый шерстистый загривок, поволок к овражку, протащил через неширокий берег и забросил в воду, туда, где кустарник рос погуще. Мне казалось, что сверху труп невозможно будет разглядеть, но проверять свою гипотезу при помощи фонарика не решился. Для пущего спокойствия закидал собаку камнями. Теперь ни дождь, ни ветер не смогут открыть ее прах любопытствующим взглядам. А потом пять минут лежал у ручья лицом вниз, дожидаясь, пока острая боль, тошнота и шок хоть немного поутихнут и сердце придет в норму. Нелегкие это были минуты.
Снимать с себя рубашку и тельняшку оказалось удовольствием ниже среднего: рука–то отекла, но я справился с этой задачей, после чего тщательно промыл руку в ручье. Мне здорово повезло, что под боком оказалась пресная, да к тому же еще и проточная вода. Воображаю, каково мочить такую рану соленой! Прямо по выражению «сыпать соль на рану». Промывал я руку с превеликим тщанием, размышляя на грустную тему: если собака бешеная, то пользы от водных процедур не больше, чем после укуса королевской кобры. Впрочем, вряд ли эти страхи имели под собой серьезное основание… Так или иначе, я перебинтовал руку обрывками своей тельняшки, напялил рубашку, выбрался из лощины на тропу и двинулся дальше по намеченному маршруту, держась рельсовой колеи. В руке у меня был нож — и притом безо всяких ножен. Я буквально дрожал. Больше от ярости, чем от холода. Добрых чувств по отношению к здешней публике я не испытывал.
Сейчас я находился в южной оконечности острова. Деревьев здесь не было, низкорослый кустарник вряд ли мог послужить мне укрытием, если только не ползти по–пластунски. Но, с другой стороны, способность к здравым суждениям я сохранил и потому, когда луна пробилась вдруг сквозь облачное оцепление, рухнул навзничь, спрятавшись за жалкие былинки, неспособные укрыть от наблюдательского взора даже крольчонка.
В ярких лучах луны мне открылась истина: изучая остров поутру, с рифа, я кое в чем заблуждался, предрассветный туман исказил мои первые впечатления о южной его части. Узенькая равнинная полоска суши, огибавшая гору, если зрение в этот момент меня не обманывало, и впрямь окольцовывала остров, но на юге она была куда уже, чем на востоке. Более того, вместо плавного нисхождения к морю берег, напротив, резко взмывал к подножию горы. Из этого следовало с полной неопровержимостью: в крайней своей южной точке остров завершается крутым спуском к лагуне. Возможно, даже отвесной скалой. И насчет горы я допустил ошибку, хотя, сидя на рифе, не мог ее предусмотреть: как и следовало ожидать, она являла собой неправильный конус. С южной стороны ее рассекала надвое глубокая расщелина. Без сомнения — следствие катастрофы, низвергнувшей северную часть горы в море. Многочисленные катаклизмы рельефа, суммируясь, давали такой результат: единственно возможный путь — с востока на запад — пролегал, очевидно, по южному берегу, по полосе шириной примерно в сто двадцать ярдов.
Пятнадцать минут спустя просвет между облаками разросся, увеличился чуть не вдвое, луна оставалась посреди этой проруби, и я вознамерился махнуть дальше. При столь ослепительной иллюминации возвращаться едва ли не опасней, чем идти вперед. Кляня на чем свет стоит эту нахальную луну назло всем поэтическим натурам, я двинулся вперед. Но они наверняка отпустили бы мне сей грех, выслушав вдохновенные похвалы, коими я описал ту же луну несколькими минутами позднее.
Я полз вперед на израненных коленях и локтях, голова — дюймах в девяти над землей, как вдруг заметил еще кое–что, тоже в девяти дюймах над землей, а от моих глаз примерно в футе. Это была проволока, протянутая поперек моего маршрута. Держалась она на стальных шпенечках с витыми шляпками. Черная краска делала ее почти неразличимой в ночных условиях. Краска, близость проволоки к грунту, привольные рейды собаки по окрестностям, а также отсутствие изоляторов — все это в совокупности убеждало, что ток высокого напряжения к цепи пока не подключен, поскольку наличие электрической цепи в данном случае сомнительно. Скорее всего, это старорежимная система предупреждения: коснешься проволоки дернешь за колокольчик. Что–то в таком роде.
Двадцать минут я не шевелился, выжидал, пока луна опять спрячется за облака, с трудом распрямился, перешагнул через проволоку и снова пополз. Грунт сейчас настойчиво кренился вправо, к основанию горы. Рельсы здесь, учитывая капризы земной поверхности, взбирались вверх. А почему бы не воспользоваться насыпью как прикрытием? Если луне опять вздумается выйти из–за облаков, буду в тени. Есть такая надежда!
Еще полчаса того же занятия: на локтях и коленях. Полчаса без зрительных и акустических впечатлений. Полчаса, навеявшие на меня возрастающее преклонение перед слабыми мира сего существами, занимающими низшую ступень в животном мире. Нелегкие, как выясняется, у них бытовые обстоятельства… Тут наконец–то выглянула луна, и на сей раз я кое–что заметил.
Ярдах в тридцати от меня я увидел забор. Такие заборы мне доводилось встречать и раньше. И тогда же я удостоверился в их коренном отличии от штакетников на английских лугах. Встречал я такие заборы в Корее, они отгораживали от внешнего мира лагеря для военнопленных. Увитое колючей проволокой сооружение в шесть с гаком футов высоты, слегка сдвинутое в верхней части на зрителя, оно как бы продлевало вертикальную расселину в теле горы, после чего устремлялось вдоль побережья на юг.
Десятью ярдами дальше я разглядел еще один забор, совершеннейшее подобие первого. Но в центре моего внимания оказались теперь не заборы, а люди — три человека за вторым забором. Они разговаривали друг с Другом, впрочем, так тихо, что не только слова, даже голоса не были слышны. Вот один из них закурил… Белые штаны, круглые головные уборы, гетры и патронташи — это обмундирование вполне логично дополнялось ружьями, перекинутыми через плечо. Вне всяких сомнений, моряки. Королевский флот.