Черный став
Шрифт:
— От тебе и Наталка! — бормотал он, недоуменно пожимая плечами. — Скажи на милость — какая стала!..
Позднее, выглянув из лавки, он увидел в бубличном лотки уже саму бабку Фочиху, а Наталии там уже не было. Старуха сменила дочку, отпустив ее погулять по ярмарке. Наливайко подошел к лотку Фочихи.
— Здорово, бабка! — сказал он, почтительно снимая шапку.
Старухе понравилось, что он снял перед ней шапку; она ласково ответила ему:
— Здравствуй, здравствуй, купец! Торгуешь?
— Та слава Богу. А ты?..
— Ничего. Дочка расторговалась так, что аж ну!..
Наливайко, сдвинув шапку на затылок, поглядел в сторону и, как будто так себе, между прочим, сказал:
— Гарная у
— Та ну? — удивленно протянула старуха, хитро сощурив на него глаза, и засмеялась. — А что ж — сватай, если понравилась!..
Наливайко посмотрел на нее — шутит она или всерьез говорит?..
— А отдашь? — тихо спросил он, приняв деловой, серьезный тон.
Красивое лицо Фочихи тоже стало серьезным и даже строгим. Она оглядела его своими глубоко впавшими, умными главами с головы до ног — от его красивой смушковой шапки до блестящих сапог и, видимо, осталась довольна.
— Ты вправду хочешь взять Наталку? — все же осторожно спросила она.
Наливайко кивнул головой. Старуха подумала с минуту.
— Добре. Когда сватов будешь присылать?..
Наливайко радостно оскалил зубы.
— Та хоть зараз!..
Фочиха тоже засмеялась. Сватовство Наливайко, парубка степенного, имеющего уже и свою хату и торговлю, было ей очень по сердцу.
— Дуже прыткий! — весело сказала она. — Завтра перед обедней я буду в хате — тогда и присылай!..
Они помолчали. Старуха спросила:
— С дочкой балакал?
— Та балакал. Надо б еще…
Фочиха махнула рукой.
— Набалакаетесь еще, как будете спать вместе!.. — она снова засмеялась, показав свои, еще все целые, крепкие, белые зубы. — Вон, иди, до лавки зовут!..
— Гей, хозяин! — кричал с порога кожевенной лавки мужик, — красный, потный, видимо, только что вылезший из палатки Стеси или Стокоза. — Чем со старой бабой женихаться — иди лучше хомуты продавать!..
— Так как? — спросил Наливайко, все еще как будто не веря своей удаче.
— Та как сказала — так и будет! — отвечала Фочиха деловито.
— Ну добре. Наталке скажи сама…
— Та скажу. Она поперечь маты не пойдет…
Наливайко еще много кой о чем нужно было поговорить о Фочихой, но покупатель настойчиво требовал его в лавку, — и он с досадой, нехотя, пошел продавать хомуты…
Наталка сдержала слово и пришла в лавку Наливайко покупать черевички. Она была красная, как пион, и не смотрела на него. Сказала ли ей мать о его сватовстве, или она сама догадалась, что нравилась ему — только чувствовалось, что она уже не могла говорить с ним так просто и свободно, как прежде. Она отворачивала от него лицо в сторону и то и дело прикрывала глаза рукавом сорочки. Глава ее были влажны и, казалось, она вот-вот заплачет от стыда и смущения…
Наливайко выбрал ей самые лучшие черевички, с блестящей пряжкой и подковками, и еще сафьянные сапожки — синие, под цвет ее кирсетки, с золотыми кисточками и высокими каблучками.
— Сапожек не надо, у меня грошей мало… — не глядя на него, сказала она, задыхаясь от волнения. — Сколько за черевички?..
— Возьми и сапожки! — убеждал ее Наливайко, тоже волнуясь. — А грошей не надо. Я за бублики должен, так мы рассчитаемся…
Сапожки очень нравились Наталке, но она все же не решалась взять их. Надев на босые ноги черевички, она делала вид, что разглядывает их, а сама украдкой поглядывала на красивые сапожки, стоявшие тут же рядом. Она молчала, совсем потерявшись от смущения. Наливайко говорил с ее матерью о сапожках — может, он и о ней говорил со старухой и они уже все порешили?..
Наливайко придвинулся к ней.
— Есть одно дело до тебя, дивчинко… — сказал он и взял ее за руку.
Наталка еще больше отвернула лицо в сторону и вся замерла. Она не пошевелилась, не отняла у него
— Хочешь за меня пойти замуж, Наталка?.. Твоя мать велела завтра сватов посылать. Пойдешь?..
У Наталки из глаз брызнули слезы. Она вырвала из его рук свою горячую руку и бросилась вон из лавки, оставив и свои старые черевички и новые сапожки.
Наливайко поглядел ей вслед и подумал, усмехнувшись в усы: «Добре! Значить, пойдет!..»
Он взял наталкины черевички и синие сапожки и снес их Фочихе. Наталка сидела в глубине лотка и плакала, прикрыв лицо своим желтым передником; старуха не обращала никакого внимания на ее слезы.
— Побалакали? — коротко, тихо спросила она Наливайко.
— Эге! — отвечал он, передавая ей черевички и сапожки и делая вид, что Наталки не видит.
Фочиха, в ответ на его подарок, выбрала ему вязку самых лучших бубликов. Наливайко, поблагодарив, надел ее на шею и тут же принялся грызть бублики. Говорить о свадьбе в присутствии невесты было неудобно; кивнув головой Фочихе, он вернулся в свою лавку. Главное было сделано, об остальном можно было поговорить и после…
XXXVII
Оксана
Ярмарка гудела сотнями голосов торгующихся и балакающих мужиков, визжащих баб и дивчат, кричащих и плачущих детей; стоном стояли в общем гуле пение и унылая, однообразная музыка нищих; с окраин площади неслись, сливаясь в сплошной рев, ржанье лошадей, мычанье коров, блеянье овец, визг свиней и поросят, к которым примешивались гром барабана и хриплая музыка шарманки беспрерывно крутившейся карусели.
Сплошная толпа мужиков, баб и девчат в пестрых плахтах и платках, с целыми каскадами разноцветных лент, вплетенных в косы, бесконечно двигалась между лавками вперед и назад, покупая, торгуясь, а больше просто глазея, луща свежие, величиной с добрую миску, подсолнухи. То тут, то там образовывались заторы, люди скоплялись в одном месте, и в толпе шла беспрерывная толкотня. В центре такого затора не оказывалось ничего особенного, — просто два мужика торговались, усердно колотя друг друга по ладони или у лотка, где продавались всякие принадлежности религиозного обихода, какая-нибудь старушка, собирающаяся помирать, покупала и примеривала на себя саван из белого холста с золотыми крестами или мужик, разъезжающий по ярмаркам со своей передвижной ситценабивной фабрикой, тут же изготовлял ситец, оттискивая на белой бумажной материи камнем, смазанным синей или красной краской, разные узоры и цветы.
Собирали около себя публику и нищие, привлекавшие внимание прохожих своим необыкновенным уродством или занимательной, замысловатой песней. Большая толпа сгрудилась около одного древнего старичка; он был весь белый — в чистой рубашке и холщовых штанах, и голова и лицо у него были окружены, точно серебристым сияньем, седыми волосами и бородой. Сидя на земле, он вертел ручку своей мягко и однообразно гудевшей кобзы и пел разбитым старческим голосом песню о «Байде»:
Ой пье Байда Мед, горилочку, Та не день, не тыждень, Та не одну ночку. Як прийшов до Байды Царь турецкий: «Шо ты робышь, Байда, Байда молодецкий?» — Ой пью, царю, Мед, горилочку, Та вже не день, не тыждень, Та вже не одну ночку… «Эй, брось, Байда, Байда, байдуваты, Визьми мою доньку, Та йди царюваты!..»