Черный треугольник. Станция назначения - Харьков
Шрифт:
«А какие слова должен говорить иерей при облачении?»
«Слова псалма: «Священницы твои, господи, облекутся в правду и преподобнии твои радостию возрадуются».
Старичок недовольно икал и задавал очередной вопрос:
«Что знаменует епископская мантия?»
«По изъяснению Симеона Солунского, мантия сия знаменует всепокрывающую силу божию…»
Старичок гонял меня до седьмого пота, но поставил высший балл.
Александр Викентьевич Щукин, принявший вскоре монашество и ставший Димитрием, умел вбивать в тупые бурсацкие головы подобную премудрость…
Интересно, что
Рябой монах, кряхтя, опустился на колени, вытащил из кучи одежд парчовый саккос с нашивной епитрахилью – припереником, что свидетельствовало о принадлежности саккоса патриарху. Разгладил парчу ладонью, так же кряхтя, поднялся.
– Саккос первого патриарха всероссийского, святейшего Иовы, – сказал он. – Опоганили, святотатцы… Звонцы золотые срезали, круги срезали, жемчуг оборвали…
– Двенадцать крупных жемчужин весом от десяти до шестнадцати каратов, – эхом отозвался тихий надтреснутый голос.
Это сказал маленький человек с непомерно крупной головой на узких, худых плечиках. Он стоял за спиной монаха. Я не видел и не слышал, как он подошел. Это было тем более странно, что каждый шаг здесь сопровождался скрежетом стекла.
– С кем имею честь?… – спросил Дубовицкий.
– Кербель. Ювелир патриаршей ризницы Федор Карлович Кербель.
На нем была длинная, расходящаяся книзу темная крылатка, и от этого Кербель походил на какой-то неведомый природе черный гриб. Очки, одутловатое лицо с обвисшими щеками, в глазах – тихое безумие. Я спросил, составил ли он опись похищенного. Оказалось, что список составлен и копия его передана Карташову.
– Оригинал у вас?
– Нет, – сказал Кербель, – у агентов сыскной милиции.
– Где они сейчас?
– В ювелирной мастерской ризницы.
– Вот и подождите нас там. Мы скоро будем.
Он исчез так же неслышно, как и появился.
– Странный господин, – сказал Дубовицкий, а все время молчавший вопреки своим привычкам Артюхин вставил:
– Странный не странный, а умом малость грабленный. У меня на памятях точно вот такой блаженный на заимке бедствовал. Федором дразнили. Только этот на ногу помоложе будет – юркий.
Мы прошли все залы, и везде нас сопровождал мерзкий скрежет битого стекла.
Долго осматривали угловое окно с выпиленной решеткой и вырванным вместе с ершами металлическим ставнем. Отсюда хорошо были видны шляпа Царь-колокола и расположенный наискось синодальный дом с церковью Двенадцати апостолов.
Артюхин поднял с пола выпиленную решетку с обрывками привязанной к ней веревки. Веревка была из пеньки, просмоленная, двухшнурковая. Крепкая веревка. Видимо, тот, кто распиливал прутья, чтобы не сорваться, привязал себя. Ставень он вырвал с помощью деревянного бруска, который теперь валялся на полу. Упакованные же в брезент ценности они спускали вниз на веревке. С той стороны, где находился часовой, окно это не просматривалось.
– Распилы снизу вверх, – изрек Дубовицкий, тщательно исследовавший решетку. Для подобного заключения совсем не обязательно было кончать Московский университет по юридическому факультету. Даже я, недоучившийся студент Демидовского юридического лицея, и то обратил на это внимание.
– Кто у вас помимо Волжанина занимается расследованием ограбления?
Он назвал инспектора Борина и агента первого разряда Павла Сухова. Этих двух я знал. Борин, инспектор по Рогожско-Симоновскому району, был опытным работником, начавшим службу в сыскной полиции еще в конце прошлого века. Кажется, он тяготел к монархистам, но это ему не мешало честно работать и при Временном правительстве, и при Советской власти. Поэтому, когда я в ноябре семнадцатого занимался чисткой милицейского аппарата, я оставил его на прежней должности. Что же касается Павла Сухова, то это был парень из наших: большевик, недавний рабочий. Во время боев в Москве он командовал отрядом, который вместе с красногвардейцами завода Тильманса сражался на Кудринской площади.
По– юношески суровый и по-юношески же застенчивый, Сухов нравился мне своим максимализмом и поразительной тягой к знаниям. Он интересовался всем: законоведением, коневодством, философией, столярным делом, богословием и производством ситца. К книге он относился с таким же благоговением, с каким верующий относится к иконе. За плечами его было пять или шесть классов гимназии, и среди послеоктябрьского пополнения милиции он считался одним из наиболее грамотных.
– Неплохой выбор.
Дубовицкий был польщен. Он положил решетку с «распилами, идущими снизу вверх», отряхнул руки, тщательно вытер их носовым платком. Платок источал густой запах духов, и Артюхин чихнул.
– Будьте здоровы, – вежливо пожелал Дубовицкий, снисходя к низкому уровню культуры революционных масс.
– Благодарствуйте, – так же вежливо отозвался Артюхин и деликатно высморкался с помощью двух пальцев, изящно отставив мизинец. Пробыв после фронта три месяца в охране царской семьи в Тобольске и «насквозь изучивши придворный этикет», он очень ценил «тонкости и прочую деликатность».
– Кровавый царь Николай Александрович и его супруга Александра Федоровна тоже имели склонность к галантерейности, – любезно заметил он и вытер нос обшлагом шинели.
– Хотите зайти в ювелирную мастерскую, Леонид Борисович? – спросил Дубовицкий.
– Обязательно. Надо же побеседовать с вашими сотрудниками. Может быть, им помимо направления распилов еще что-либо удалось установить…
Представитель либеральной интеллигенции поморщился, но промолчал. Рябой монах проводил нас в мастерскую.
Волжанин, нарезавший за столом сало, лениво встал.
– Похарчиться не желаете? – сверкнул он зубами. Чувствовалось, что золотые зубы – его гордость и он не упускал случая похвастаться ими.
– Харчиться мы не желаем, так как находимся при деле, – солидно сказал Артюхин. – А зубы свои из драгоценного металла ты, матросик-курносик, для баб прибереги. Нам они ни к чему. Золотые зубы есть наследие прежнего режима, и раскрепощенный народ их в корне отвергает.
Подобного выпада Волжанин не ожидал.
– Серый ты, пехота, в брашпиль твою мать, – сказал он. – Эти зубы, ежели хочешь знать, мне в награду за революционные подвиги вставлены, замест выбитых в кровавой схватке с врагами. Из реквизированного у контры золота. И не для форсу вставлены, а для питания.