Черный ураган. Честный Эйб
Шрифт:
— В эту ночь Тойнби протащил по снегу тушу только что забитого борова…
— Неверно! — закричал Тойнби. — Это был не боров, а свинья!
Обвинитель безнадёжно махнул рукой в сторону Тойнби и повернулся к нему спиной. В зале раздался смех.
— Продолжайте, свидетель, — сказал судья.
— Протащил тушу свиньи, ваша честь, и оставил на берегу мой башмак. Затем он выстрелил из двустволки в воздух и вернулся на свою ферму.
— Зачем всё это нужно было Хиггинсу? — спросил Линкольн.
— Ваша честь, я протестую! — подскочил Линдер. — Свидетеля побуждают рассказывать
— Извините, сэр, — возразил землемер, — я говорю слово в слово то, что слышал от Хиггинса. Разрешите продолжать, ваша честь? Если б Моффета засудили, его вдова продала бы участок Хиггинсу. Тойнби получил бы свои восемьсот долларов, да ещё часть участка Моффета, который тоже попал бы в руки Хиггинса. За деньги, конечно…
— А что сталось бы со вдовой? — спросил Линкольн.
Землемер недоуменно развёл руками.
Линкольн отказался от дальнейших вопросов. Взъерошенный Линдер пустил в ход свои последние уловки.
— Почему вы решили во всём сознаться? — спросил он.
— Меня убедил в этом мистер Линкольн, — ответил землемер, глядя в землю.
— Вы давно знакомы с мистером Линкольном?
— Одни сутки.
— И он сразу же убедил вас отказаться от тысячи долларов?
— Да, сэр.
— Поразительный дар убеждения у мистера Линкольна ваша честь!
— Я не вижу в этом ничего поразительного, — сказал Дэвис. — И почему вас так удивляет, что совесть Ярборо оказалась сильнее, чем тысяча долларов?
— Но, ваша честь…
— Мистер Линдер, факт убийства опровергнут отсутствием состава преступления! — весело проговорил Дэвис. — Не можете же вы объявить живого Ярборо мёртвым. Думаю, что защита откажется от своей речи?
Линкольн поднялся во весь рост.
— Ваша честь, защита не отказывается от выступления.
Судья пожевал губами и сказал: «Прошу вас покороче», и уселся поглубже в кресло.
Люди, видевшие Линкольна во время его судебных выступлений, говорят, что «длинный Эйб» совершенно преображался, когда начинал говорить. Он возвышался над собранием, как горная вершина. Его тонкий, вялый голос становился звучным и доходил отчётливо и звонко до самых последних рядов. Глаза его начинали блестеть, белые, отличные зубы сияли на морщинистом, обветренном лице. Он не любил возвышенного красноречия. Речь его была построена на доводах, неопровержимых, как геометрическая теорема. Его судейские товарищи удивлялись необыкновенному обаянию, с которым он превращал даже враждебно настроенных людей в друзей и союзников.
На этот раз Линкольн и не пытался убеждать. Он говорил о фермерах, попадающих в лапы беззастенчивых земельных спекулянтов, о земледельцах, теряющих землю и кров за долги или «за отсутствием документов на право владения», о фермерах, которые погружают свой нехитрый скарб в фургоны и уходят на Запад в поисках земли и свободы. Но туда, в лесные просторы, за ними следуют орды хищников — и когда потомки Поля Баньяна поднимают свой топор, чтоб срубить дерево, они видят на дереве надпись: «Принадлежит такой-то
— Каким образом вам удалось убедить Ярборо сознаться в обмане суда? — спросил Дэвис.
Разговор происходил в ту же ночь, в том же номере гостиницы Чарли Тэррента.
— Ох, это было не легко, — сказал Линкольн, засовывая в свой седельный мешок «Геометрию» Евклида. — Я догадался, что Смит — не Смит уже тогда, когда он случайно упомянул про астролябию, а потом сказал, что он моряк. Астролябия — инструмент землемеров, а не моряков. Затем я наткнулся на его портрет, и мои последние сомнения рассеялись как дым. Я отправился к нему ночью. Не могу сказать, что он встретил меня любезно. Мне пришлось пообещать ему поставить на ноги всю полицию Соединённых Штатов и привлечь его по очень неприятному делу «об обмане судебных органов». Я даже прочитал ему статью закона — двенадцать лет тюремного заключения. Он сразу сбавил тон. А в дальнейшем… о, это было так трудно…
— Что в дальнейшем? — нетерпеливо спросил Дэвис.
— Видите ли, Дэвис, не всё человечество состоит из закоснелых негодяев. Не каждого человека можно купить за доллары. Я живо нарисовал ему судьбу трёх детей несчастного Моффета, которого могут повесить невинно, и вспомнил о собственных троих детях Ярборо. Я даже назвал их по именам и сказал, что серьёзно беспокоюсь за их будущее…
— Откуда вы знаете имена детей Ярборо?
— Ах, это всё Хэрндон, мой дорогой Дэвис! Говорю вам, что работать с Хэрндоном одно удовольствие. Он прекрасно понимает, что нельзя приступать к делу, не зная всех мельчайших подробностей жизни убийцы и убитого. К счастью, оказалось, что в этом деле нет ни убийцы, ни убитого. Хэрндон очень обрадуется, когда я вернусь в Спрингфилд. Можно гасить свет?
Линкольн задул свечу. В полумраке был виден только белый квадрат окна, занесённого снегом. Метель прекратилась. Тучи иногда открывали луну, и тогда бриллиантовыми огоньками начинали сверкать крыша гостиницы и высокие сугробы на безлюдных улицах Клинтона.
Сэм Грегори делает жизнь
Сэм Грегори забастовал в одиночестве. На паровом пароходе «Чертополох», который ходил через Ист-Ривер между Манхеттаном и Бруклином, было всего четверо служащих: машинист Том Белл, штурвальный Годфри, кочегар-негр Эл Кимбс и «мальч при машине» Сэм.
Кимбс отказался бастовать, потому что был негром.
— Сами понимаете, масса Сэм, — сказал он солидно, — если я начну бастовать, то меня закуют в кандалы и продадут на Юг, хотя я и свободный негр. Не наше дело соваться в дела белых.
Штурвальный Годфри отказался от забастовки, потому что у него было шестеро детей и больная мать.
Машинист Белл помолчал, подымил трубкой и, наконец, произнёс:
— Сэм, если ты думаешь испугать хозяина забастовкой, дела твои дрянь. Старик Корни просто засадит тебя в тюрьму. — Ты видел, что делается на Манхеттане?