Черный ворон
Шрифт:
– А дружки будут?
– Подожди, машина придет, и будут. Кто-то позвонил в дверь. Открыла Ада, сразу завиноватилась, что ничего не успевает. Это была Марина Александровна, мать одного из братовых «мушкетеров», Ванечки Ларина. Она работала у Дмитрия Дормидонтовича и по случаю проявила инициативу, наверное, не без чуткого руководства Лидии Тарасовны. Активно подключилась к организации торжества, взяв на себя хлопоты по приему гостей, сейчас пришла как сватья пораньше, на выкуп невесты. Она заглянула к девушкам. Анджелка лобызала подруж-кино голое плечико.
– Ой, девчонки, одевайтесь бегом! Где фата-то? То, что должно было служить фатой, на вытянутых руках внесла Адочка. Она. успела причепуриться и одеться. Тане надоела вся эта морока, и она потребовала:
– Оставьте меня хоть на пару минут. Вконец забодали!
Тетки вышли на полусогнутых, неловко переглядываясь между собой. Выудив из пачки сигарету самыми кончиками ярких коготков, затянулась всей грудью, окинула себя в зеркале взглядом, лизнула ноготь. Лак высох. Выдвинула ящик тумбы, приняла первые в жизни контрацептивы и вдогонку отправила успокоительные. Странно. Такое с ней впервые. В руках легкий тремор, в груди волнение. Прощайте, девичьи забавы, здравствуй, новая жизнь, неизведанная. С неподдельным волнением готовимся дебютировать в роли добропорядочной советской матроны – не Матрёны, хотелось бы думать... Влезла в платье и позвала на помощь Аду. Мать застегнула змейку на спине, ткань обтянула гладкий живот, подчеркивая высокий бюст. Рыжую копну убрали в высокую башенку на затылке. Тыльным концом расчески вытягивая тонкие пряди, спустила по высокой шее на плечи. Вокруг башенки волос была заколота из искусственных цветов и белых пупочек в венце прозрачная накидка, только перед Павлом должная быть спущенной на лицо. Пока ее закололи шпилькой на макушке.
Женщины сгрудились вокруг, затихли, глядя на ее отражение в трюмо. Каждая думала о своем. Но размышления прервались резким трезвоном, топотом за дверью и сигнальным зовом машин со двора. Черные, с никелированными крыльями, блестящие номенклатурные тачки, одна с куклой на бампере капота. «Икарус» с кокетливыми бантиками на бортах увез Марину, которая должна была, подобрав гостей в назначенном месте, привезти их прямо к месту торжества, в прославленный среди элиты города Голубой Павильон. Рядом стоял счастливый и растерянный Павел, элегантный, высокий, в костюме, будто не в своей шкуре, – можно подумать, никогда прежде костюма не носил! – переминался с ноги на ногу, смущенно поглядывая на окна вверх. В дверь продолжали неистово тарабанить. Наконец, ворвались внутрь с шумом и хохотом. Анджелка и Ада встретили парней крепкой стеной, не давая пробиться к невесте.
– Кто платит?
– Мужик платит.
– Чей мужик?
– А чья невеста?
– Сколько дашь?
– За треху возьму.
– На вокзале по такой цене снимешь.
– Твоя цена?
Вклинился Анджелкин голос:
– Ну, орлы, торг здесь неуместен.
– Может, тебя со скидкой взять?
Таня за дверью давилась от хохота. Цены повышались.
– Ну, бабы! – кто-то возмущенно завопил.
Слышно было, как мужики пытались прорвать блокаду. Таня вышла сама.
– Берите даром.
Ребята обалдело охнули.
– Такое не продается, – промямлил один.
– Ну, Поль, урвал, – выдохнул другой, в котором узнала весельчака Вальку Антонова.
Ее сдали в руки Павла. Она вцепилась в его рукав, а он, окостеневший, молчал всю дорогу до Каменного острова, только кончиками пальцев притрагиваясь к ее перчатке.
Как только Иван вышел из метро, стал накрапывать дождик. Расстегнув плащ, он натянул его на голову – жалко было волос, намытых и уложенных феном. В таком виде, похожий на привидение, Иван добрался до памятника героическим морякам «Стерегущего». К счастью, дождик прекратился. Иван придал плащу приличное положение, причесался и стал осматриваться. К памятнику поодиноч-ке, по двое и группами стягивались нарядные люди, по большей части молодые. Почти у всех в руках букеты цветов, свертки и коробки. Приходящие искали и находили знакомых, сколачивались в кучки, весело болтали. Некоторые, как Иван, маялись сами по себе, курили. Вот из-за еле-еле зазеленевших кустов показалось смутно знакомое лицо – растрепанная рыжая борода, хронически красные глаза... Явно встречались и не раз. Где же? А, за пивом у Ангелины. Фамилия какая-то смешная. Хайлов? Гадких? Точно, Противных. Черт, по такой фамилии и обратиться неловко, а имя Иван забыл напрочь.
Противных тоже поприсматривался к собравшимся, никого знакомых не увидел, и явно просиял, заприметив Ивана.
– Ванька Ларин! Привет! Тоже Павла женить?
– Ага. Я и не знал, что вы с ним знакомы, – ответил Иван и добавил: – Здорово!
Тут возле памятника затормозил большой красный «Икарус» и появившаяся в раскрытой дверце женщина объявила в мегафон:
– Товарищи, кому в Голубой Павильон, прошу в автобус!
Иван посмотрел в ее направлении и с изумлением узнал в ней собственную маму. Он замахал рукой, но она не заметила. Публика двинулась к автобусу. В руках у Марины Александровны был список, она у каждого спрашивала фамилию и имя и ставила в списке галочки. После этого можно было пройти в салон.
– Ваша фамилия, пожалуйста? – спросила она у Ивана, не поднимая головы.
– Пушкин Александр Сергеевич, – сказал Иван, и только после этого она взглянула на него.
– Ой, я ведь и не сообразила, что ты тоже будешь, – сказала она. – Вместе бы поехали.
– Так и так вместе едем. Отметить не забудь – Ларин, – сказал Иван и сел на свободное место.
Следом за ним отметился и Противных, фамилия которого на самом деле оказалась Неприятных.
Забрав приглашенных, автобус тронулся, развернулся, небрежно въехав под запрещающий знак, и покатил по Кировскому в противоположном направлении.
Из сотни нынешних петербуржцев едва ли найдутся трое, знающих или помнящих, что такое Голубой Павильон, хотя многие, проходя по Песочной набережной видели и видят до сих пор на другом берегу его благородный фасад. Но теперь в этих стенах, оставшихся от многократно перестраивавшейся дачи какого-то князя, возможно, и великого, нет ничего, отдаленно напоминающего то, что называли Голубым Павильоном – лет десять назад интерьер полностью выгорел в результате неосторожного обращения с огнем подгулявших комсомольских работников, и после срочного ремонта в особняке разместились административные службы. А вот раньше...
Проехав вдоль бетонного забора, автобус развернулся к высоким воротам, по обе стороны которых расположились застекленные будки с милиционерами. Ворота тут же бесшумно разошлись в стороны, автобус въехал за забор и остановился.
– Приехали, товарищи, – сказала в микрофон Марина Александровна. – Без меня от автобуса прошу не отходить.
На бетонированной площадке, помимо автобуса, стояло с десяток «Волг», две «Чайки», крытый грузовик и желтые «Жигули». Позади в ворота въезжала еще одна «Волга». Тщательно расчищенные и присыпанные кирпичной крошкой дорожки вели в обе стороны к одинаковым не особенно приметным строениям из белого кирпича. Третья дорожка, самая широкая, шла вдоль кленов в коричневых почках и темных лиственниц прямо и под уклон туда, где виднелась покатая крыша с двумя затейливыми башенками. По этой дорожке и повела гостей Марина Александровна. Они переговаривались, поднимались по широким ступеням к высоким, гостеприимно распахнутым полукруглым дверям, над которыми нависала застекленная галерея второго этажа. Но, входя в двери, замолкали.
Сразу же за дверями гостей встречали два невероятно серьезных и крепких мужчины в черных смокингах и с голубыми лентами через плечо. Один из них повторно спрашивал у каждого входящего фамилию и имя и, сверившись со списком, ставил галочки. Второй, заглядывая первому через плечо, делал пометки , в списке, полученном от Марины Александровны. Некоторых гостей – в частности, Неприятных – просили показать приглашения. Впрочем, никого не обыскивали, не выдворяли... Всех, прошедших контроль, Марина Александровна направляла налево, в беломраморный гардероб и столь же беломраморные «комнаты отдыха», где можно было помыть руки и т. д., поправить прическу и костюм у позолоченных зеркал, перекурить на красном бархатном диванчике в окружении бронзовых плевательниц и экзотических папоротников. Только здесь гости вновь обретали дар речи, а кое-кто начал уже и пересмеиваться.