Черный ворон
Шрифт:
– Когда Алексея... принимала, – все-таки уточнила Анна Давыдовна.
– Да... а как же?
– Врешь, – спокойно сказала мать. – Я и раньше подозревала, а теперь своими глазами увидела.
– Что увидела? – У Ады перехватило дыхание.
– Знаки... Ты зачем Рогатого вызывала? Ада закрыла лицо руками и разрыдалась.
– Я... я, – сквозь слезы бормотала она, – я боялась, что приворот слишком слабый... не подействует... хотела как лучше...
– И отдала ребенка Рогатому.
– Но ты... – Ада всхлипнула. – Ты ж сама говорила, что Рогатый... он вроде как муж Белой Матери. А что жена, что муж...
– Ох, дура! – Анна Давыдовна сокрушенно вздохнула. – Так слова мои поняла, будто такой же между ними брак, как у тебя с отбайлом твоим? Их союз – как союз тьмы и света, низа и верха, зимы и лета красного. Одно другому противолежит, да одно без другого не бывает... Врагу ты, дочка, девочку отдала.
Ада опустилась на табуретку и заплакала еще сильнее.
– Это я не доглядела, старая кикимора, – сказала Анна Давыдовна. – Теперь уже мало что можно поправить.
– Она... она умрет?
– Она-то? Всех переживет, кто сейчас есть на земле.
– Что же тогда? Несчастья, болезни?
– У нее или от нее? – спросила Анна Давыдовна таким тоном, что и ответа не требовалось. – Тебе когда в следующий раз кормить?
– Через три часа... два с половиной.
– Сейчас пойдешь со мной. Я тебе дам порошку одного, почитаю... Ты поспишь, а потом пойдешь к ней.
– А порошок – это обязательно надо?
– Обязательно... Как покормишь, принесешь ко мне. Я до утра с ней одна побуду.
– Передачу давать? – с надеждой спросила Ада.
Мать печально усмехнулась.
– Какую передачу? Она свою передачу еще до зачатия получила... У врага ее буду отторговывать, у Рогатого... Надежды мало, но хоть мелочь какую отвоюю, и то хорошо... Иди за мной.
Ада проснулась в детской на диване. Рядом, в огороженной деревянной кроватке, спала девочка. Личико ее было таким безмятежным, что Аде тут же вспомнился вчерашний разговор. «Не верю. Или... или у мамы получилось?»
Запахнув халат, она выбежала в коридор и открыла дверь в комнату матери. Та сидела в кресле погруженная в глубокие раздумья. Аде показалось, что мать постарела за эту ночь лет на двадцать.
– А, это ты, – глухо сказала Анна Давыдовна. – Садись. Ада робко села.
– Что пришла? – не оборачиваясь, спросила мать.
– Как... как все было?
– Было? – Мать повернула к ней лицо, и Ада невольно зажмурилась – до того страшным было это лицо. – Знать тебе этого не надо.
– Но скажи хоть – отторговала?
– Ее уже не отторгуешь. Но детей, внуков ее – да, отторговала.
– И что же будет теперь? – упавшим голосом спросила Ада.
– Будет то, что будет. Она... у нее своя судьба, свой владыка. Главное тебе – не мешаться. Исправить ничего не сможешь, только вконец испортишь. Матерью будь покладистой, своей воли не навязывай, она другой волей жить будет, поумней твоей. Что попросит – дай, потому что просить она будет только того, что нужно ей, не из каприза или прихоти, и, если не дашь, сама возьмет. Тогда всем хуже будет. Не брани ее – не она виновата. Против себя не настраивай – не ее настроишь. Это ты запомни, запомни хорошенько. Я помогу. А вот про то, кому дочка твоя посвященная, ты забудешь. Это тоже я помогу. А потом уеду.
– Нет! – воскликнула Ада.
– Уеду. Нельзя мне здесь больше оставаться. Ее видеть нельзя. Ада заплакала.
– Мама, мамочка! Что же с нами-то будет?
– Разное будет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься до глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа не бросишь, не захочешь.
– А он, Сева?
– А, твой-то, отбайло? Долгая жизнь и у него будет, но болезная, невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью сохранит, а дом потеряет. Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.
– Никитушка?
– Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное...
– Какой печалью?
– Что мужчиной родился – Ада вздохнула.
– А она?
– Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.
– И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:
– Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.
– Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит – ничего не изменится.
– Ой, мама... Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть... А если не окрещу?
– Благодетель ее своими заботами не оставит. Все у нее будет, к чему человек стремится, и в изобилии. Ум, здоровье, красота, сила. Удача небывалая будет... Только решать сейчас надо. Потому что какое решение ни выберешь, про то что было и второе, забыть придется. А это можно, только пока я здесь.
– Дай папиросочку!
Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.
– Нет, – решительно сказала она. – Не будем крестить.
Вечером Захаржевские узнали, что, привезя их из клиники домой и возвращаясь в гараж, Боря Руль не справился с управлением, выскочил на встречную полосу и столкнулся с грузовиком. Руль погиб на месте, ЗИМ превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком шоке.
– Ужас какой! – прошептала Ада, округлив глаза. – А если бы это было, когда мы там ехали?
Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и Никитушка, и даже сам академик. Но словами определить не мог никто.
«Тут физиология, – решил Всеволод Иванович. – Матерью стала, заземлилась, так сказать, естественным образом. И хорошо – меньше блажить будет».
На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик с крытым белой фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в черных халатах стали выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая с коляской в том же дворе, сообразила, что происходи _ лишь в тот момент, когда из парадной вышла мать с большой сумкой и зонтиком.