Черный ворон
Шрифт:
«Ого! И не припомню, чтобы она о ком-нибудь так лестно отзывалась. Тем более за глаза».
– Боюсь, что она не сможет. Она очень занятой человек.
– Ну, как знаешь. Только потом, когда на старости лет останешься совсем один, пеняй на себя. – Она выразительно посмотрела на сына и продолжила совсем другим тоном: – Отец на сегодня заказал проднабор. Подвезут к трем. До шести делай что хочешь, но в шесть ноль-ноль чтобы был за столом.
Она отправилась, а Павел налил себе еще кофе, выпил, быстренько переоделся в уличное и вышел из дому. Институт закрыт – что же, он просто прогуляется, приведет в порядок мысли и чувства, а часиков в девять непременно позвонит Аде. Вдруг Таня все же сумеет выбраться? Чем черт не шутит?
Свершилось чудо – Таня оказалась не только дома, но и свободна. Ровно в назначенный час она явилась в неброском, но элегантном и дорогом светло-сером костюме-тройке с плиссированной юбочкой до колен. Образ молодой и преуспевающей бизнес-дамы из какого-нибудь американского фильма. Посмотрев на нее, Павел тихо охнул и помчался переодеваться в выходной костюм.
Танин подарок, который она вручила Павлу пройдя в его комнату, был удивительно созвучен тому облику, который она приняла сегодня: массивные серебряные запонки, булавка для галстука и черная с серебром авторучка – подарочный гарнитур от Кельвина Кляйна из Нью-Йорка в добротном футляре тисненой кожи.
– Ты сошла с ума, – сказал Павел, целуя ее в щеку и ошалевая от аромата духов. – Это подарок для миллионера.
– Если бы мир был устроен как следует, мы оба были бы трижды миллионерами. Не запрещай мне исправлять ошибки мироздания.
– Ну погоди же. Не ты одна имеешь на это право. На твой день рождения...
– Ты опоздал, радость моя. Он был ровно неделю назад.
– И ты ничего мне не сказала? – с упреком спросил он.
– Я его не отмечаю с десятого класса.
– Почему?
– Не люблю считать годы. Да и некогда.
– Тогда... тогда позволь мне сделать мой подарок сегодня!
Он рванулся к своему столу и достал из верхнего ящика тряпичный мешочек, в котором лежал самый крупный из малыхинских алмазов – единственный, который Павел не стал использовать для опытов. Он дрожащими пальцами развязал шнурки и вытряхнул камень Тане на ладонь.
– Какой интересный! – сказала Таня. – Что это?
– Вся моя жизнь, – серьезно ответил Павел.
– Как в кощеевом ларце, в хрустальном яйце?
– В некотором роде.
– Спасибо. Выходит, теперь твоя жизнь принадлежит мне? – Таня положила камень обратно в мешочек и завязала шнурки. – Отвернись на секундочку, – сказала она Павлу.
– Все, – через несколько мгновений сказала она. Павел повернулся. Она застегивала верхнюю пуговицу на блузке. – Буду носить у сердца. – Павел шагнул к ней, крепко обнял, прижался губами к ее губам.
Ее губы ответили – сильно, страстно, требовательно. Она прильнула к нему всем телом, и мир поплыл у него перед глазами.
– Таня... Таня... – шептал он.
– Потом, милый, после. – Она сделала шаг назад, уходя из его объятий. – Посмотри, я не очень растрепанная?
– Нет.
– Теперь три глубоких вдоха – и пошли к твоим. Неудобно, ждут ведь виновника торжества.
И они прошли в гостиную, где был накрыт праздничный стол. Таня оказалась единственной гостьей, и постепенно внимание всей семьи переключилось на нее, как на единственного свежего человека. Она держалась непринужденно, остроумно и почтительно отвечала на вопросы, которые задавала преимущественно Лидия Тарасовна, сама рассказала несколько интересных историй и вскоре прочно взяла в руки все нити застольной беседы. Таня не отказалась от пары бокалов сухого вина – сегодня она приехала на метро.
Лидия Тарасовна была очарована ею. Дмитрий Дормидонтович, посидевший с семьей полчасика, а потом удалившийся к себе в кабинет, своего впечатления особо не выказал, но Павел понял, что впечатление это вполне благоприятно. Елка, мрачноватая поначалу, постепенно отошла и активно включилась в дамский диалог матери и Тани. Павел чувствовал, что сестра благодарна Тане за ее появление – Лидия Тарасовна (между собой, а то и при отце, Павел и Елка никогда не называли ее «мамой», а только «мадам» или «оне») все торжества в узком семейном кругу превращала в сущий ад, но при гостях преображалась волшебным образом, особенно если гости эти ей чем-то приглянулись.
Павел провожал ее до метро самым кружным путем. Постоял с ней возле станции. Невзирая на ее возражения, спустился и поехал вместе с Таней. Выйдя, довел ее до самого дома...
– Извини, – сказала она, – я не могу пригласить тебя к себе. Уже поздно.
– Конечно, – сказал он. – Я, наверное, и не стал бы подниматься. Это было бы... неправильно.
– Ты прав.
Она поцеловала его в губы и легонько оттолкнула от себя.
– Иди же... Стой. В метро уже не успеешь. У тебя есть на такси?
– Есть.
– Правда?
– Да. Я хочу видеть тебя. Завтра. Каждый день.
– Завтра я не могу.
– Когда же?
– Пока не знаю. Я позвоню тебе.
Конечно, ни на какое такси у Павла не было, – забыл кошелек, а в карманах бренчала только мелочь, – и он пошел пешком через весь ночной город и добрел к себе на Черную Речку только под утро. Спать он не ложился вовсе и уже к восьми утра был в институте – бодрый, свежий, счастливый, готовый к трудам.
Она не позвонила. Ни завтра, ни через день, ни через неделю. Он, должно быть, совсем надоел Аде своими звонками. Апрель был ужасен, и Павел спасался только работой, стараясь как можно меньше бывать дома. На первомайские праздники он уехал в Солнечное и заперся там на даче, обложившись расчетами и выкладками. Точно так же он поступил и на День Победы. К исходу мая он почти перестал возвращаться в город, благо дела уже не требовали постоянного его присутствия. Ада позвонила ему прямо на дачу.
– Павел, здравствуйте, я звоню по поручению Тани. Она просила извиниться перед вами. У нее была срочная дальняя командировка, и она там заболела...
– Что, что с ней? Скажите!
– Нет, не волнуйтесь, теперь уже все в порядке. Только из-за болезни она задержалась, смогла прилететь только на полдня и снова уехала.
– Куда? Надолго?
– За границу. До конца июня. Понимаете, это ее первая заграничная поездка...
Павел застонал.
– Вы... вы ей передайте... Впрочем, нет, не надо, я сам ей напишу.