Черный Янгар
Шрифт:
Его плечи украшал узор свежих шрамов. И когда я прикоснулась, Олли дернул плечом:
– Подарок отца. Тем лучше, меньше сожалений.
– Пиркко…
– Видел. – Его взгляд блуждал по арене, по решетке, по рядам со зрителями. – Это из-за бабки все, ты маленькая была, вряд ли ее помнишь.
Помню, но смутно. Седые косы и черные бусины в них. Косы касаются друг друга, и бусины сталкиваются с сухим костяным звуком. Рука ложится мне на лицо, давит, заставляя голову задрать.
Пальцы пахнут травами.
Скрипучий голос песню поет, но песня
– И к лучшему. Бабка была с характером. Отец и тот ее опасался. А меня от ее взгляда и вовсе в дрожь бросало. Поговаривали, что это она на твою мать порчу навела. Думаю, и ты бы недолго прожила, только отец пригрозил, что если она вздумает баловаться… Я помню тот разговор.
Олли говорил быстро, словно опасался, что не успеет рассказать всего, что должен.
– Он так и сказал «баловаться», что он ее из дому выставит. Она шипела, а потом… В общем, не просто так Пиркко на свет появилась.
Старая ведьма не посмела тронуть меня. Но побоялась? Чего? Что отберу я у законных детей родительскую любовь? Стану что-то значить для отца?
Смешно и думать о таком, только смех этот до слез будет.
Олли пятился, увлекая меня к закрытым уже дверям клетки. И говорить не переставал.
– Теперь-то я понимаю. Как Пиркко родилась, так мама постарела быстро. Она и была-то не очень молода, но…
Некуда отступать.
Песок.
И решетка. Запертые двери. Охрана.
– Пиркко семь было, когда мать похоронили, а старуха следом ушла. Но я помню, как она Пиркко перед зеркалом усаживала и волосы чесала, все приговаривала, что нет на Севере девушки краше. Она и умерла там… в комнате.
Олли часто дышал, и пятно на повязке расползалось.
– А Пиркко не заметила. Перед зеркалом сидела, любовалась.
Старуха не просто умерла – дар передала.
Или прокляла внучку?
Как знать.
– Она была хорошей девочкой. Милой… – Олли сплюнул под ноги и добавил: – Была.
То существо, что скрывалось на балконе, утратило всякое сходство с человеком. Оно смотрело на нас. И я чувствовала его интерес и голод, который недавно был утолен, но крови не бывает много. Сумеречница вдыхала пряный ее аромат, а с ним – все то, чем дышала толпа.
Возбуждение, когда чья-то судьба замерла на острие копья.
И томительное ожидание, с шелестом песчинок в часах, с длинной тенью, что скользит от камня к камню, отмеряя время.
Азарт с металлическим привкусом золотых монет, готовых перейти из рук в руки.
Толика отвращения – перец в изысканном блюде.
Она голодна и съест все.
Эти люди, собравшиеся на площади, вернутся вечером домой и принесут с собой усталость. Они лягут в постель, уповая на то, что сон исцелит. Но сон лишь вернет их на арену. Сумерки – время Пиркко.
А сны бывают реальны.
Она выпьет их. И вон того паренька, что вцепился в ограду обеими руками и в возбуждении трясет прутья, точно желая вырвать их. И степенного купца в высокой куньей шапке, съехавшей на левое ухо. Он пытается притвориться равнодушным, но цокает языком и время от времени проверяет, на месте ли кошель. Поставил? На что?
На кого?
Не важно, от сумеречницы у него не выйдет откупиться.
Она придет и за хмурым стариком. И за воинами, что окружили распорядителя, пытаясь втолковать что-то. И за самим распорядителем, который отвечал, размахивая руками, то и дело поворачиваясь к балкону.
И прав хозяин дорог: там, где поселилась сумеречница, другим не остается места.
Но как быть мне?
– Странно, – Олли оперся на копье, – почему они медлят?
Распорядитель замер, неестественно вывернув шею. Он смотрел на балкон, а я – на него.
Вот распорядитель поклонился и опрометью бросился ко дворцу. Он бежал на полусогнутых ногах, перебирая ими быстро-быстро, полы синего халата заворачивались, обнажая желтую рубаху и чересчур широкие штаны. Распорядитель опускал голову все ниже, и квадратная шапочка его, украшенная пером, медленно съезжала на затылок. А он вдруг опомнился и содрал шапку, сунул под мышку.
На темечке его проклюнулась лысина.
– Что-то затевается интересное, – пробормотал мой брат.
Олли тоже следил и за распорядителем, и за балконом, и за людьми, чье недовольство крепло.
Двое на арене?
И драться не хотят?
Ату их!
– Аану, – голос Олли дрогнул, – я знаю, что она сделает.
И я знаю, видела эту дорогу. Я не хочу вновь ступать на нее. Только… разве есть у меня выбор?
Я подняла голову, взглянув на золотую монету солнца. Жаль, что до лета не выйдет дожить. Глядишь, тогда бы я стала человеком.
Интересно, есть ли душа у хийси? И если есть, то примет ли ее Пехто?
– Не думай о смерти, – зло сказал Олли. – Никогда не думай о смерти, если хочешь жить!
Хочу.
Но распорядитель уже возвращался. Он шел медленно, сгорбившись пуще прежнего, и я чувствовала безмерную усталость этого маленького человечка. Он взобрался на постамент и, откашлявшись – кашлял долго, захлебываясь, прижимая к животу руки, – произнес:
– Милостью кейне Пиркко… – каждое слово давалось ему с трудом, и пот градом катился по круглому лицу. Вытерев его рукавом, распорядитель повторил: – Милостью кейне Пиркко и по просьбе ее свое умение на арене покажет Янгхаар Каапо.
Рев был ответом ему.
В этот миг люди любили свою кейне.
Глава 48
Вопросы чести
Та, что стоит за спиной Янгара, прятала лицо под невесомым пологом ткани.
Кейне горюет по мужу, но не желает, чтобы люди стали свидетелями этого горя.
Ей не по нраву был яркий солнечный свет. И холодная рука крепче сжимала локоть.
Кейне простила Янгхаара Каапо и приблизила к себе. Неспокойно нынче на Севере. Подняли головы Золотые рода, потянулись к оружию. Но прежде чем обнажить его, пусть посмотрят, на чьих клинках трон держится.