Черный ящик Цереры
Шрифт:
Гамлет, принц датский Гамлет… Мир расшатался, но скверней всего, что ты рожден восстановить его. Иссушающая раздвоенность, чудовищная рефлексия. Неужели и сейчас я должен думать о Ней? Есть минуты, когда от человека требуется высочайшая цельность. Они пришли в вое сирены и нестройном топоте народного ополчения. Они пришли, эти минуты. Почему же я думаю о Ней? Мысленно говорю с Нею? Или моя цельность в раздвоенности? Нет… в единении с Ней моя цельность. У каждого свое место. Мне не надо корить себя. Только почему же так тоскливо, так горько и смятенно?
Где-то близко горит нефть. Точно обесцвеченное небо исходит черным дождем.
Как испуганно они кружатся в дымных волокнах. И голубь обернется вороной, и собака не узнает своего хозяина…
Бедный искалеченный трамвай. Тебя сбросило с рельсов, и ты уткнулся циклонным глазом фонаря в афишную тумбу. Неяркий вечерний глянец лег на брусчатку мостовой. Синими огнями вспыхнули осколки рифленого стекла. Это вытек твой глаз. А вот осколки твоих разбитых окон. Перебирает ветер бумажки и несет их по умершей колее.
Когда-то ты вез меня от этих тихих платанов и затененных скамеек на Бривибас или на улицу Барона. Я стоял на площадке в корпорантской шапочке, молодой и глупый. Вот так же застывая слепящий оранжевый отсвет в окнах четвертого этажа, и в воздухе плавал тополиный прилипчивый пух. Но не рыли во дворах щели, не уродовали автобусы желто-зелеными маскировочными пятнами и было мне двадцать лет.
Он вскочил тогда на подножку, загорелый, изысканный, элегантно-небрежный. И уже тогда у него были седые виски.
— Комильтон [5] Виллис! Какая встреча…
Он еще что-то сказал мне, но я не слышал или не понял его слов. Я стоял оглохший от счастья. Щеки мои пылали. Оказывается, Криш Силис знал мое имя! Сам Криш стоял со мною рядом, дружески улыбался и что-то мне говорил. Как блестели зубы на темном его лице и светились белые виски!
Он был уже ассистентом, этот Криш Силис — кумир университета, покоритель девушек и гордость профессоров. Он лучше всех танцевал чарльстон, водил яхту, выбивал 95 из 100 в тире, говорил по-немецки с настоящим берлинским акцентом и легко выпивал дюжину светлого под копченую салаку. Вот кто был этот Криш Силис, который почтил своим вниманием скромного студента!
5
Комильтоны — члены одной и той же студенческой корпорации в буржуазной Латвии.
Мы сошли с ним на Рыцарской улице, у Народного дома. Фонари еще не зажигались. Но день угасал, дрожа и вспыхивая. Ветер с Янтарного моря нес рваные облака. За черной решеткой отцветал жасмин. Запорошенный моховым налетом, тамплиерский герб на ослепшем фасаде двухэтажного особняка показался мне позеленевшим медяком.
Мы вошли под темную арку и, спустившись по изгрызенным ступеням, проскользнули в улочку, подобную водосточной трубе.
— Это ваш рассказ напечатали на прошлой неделе в «Брива эеме»? — спросил Криш и чуть-чуть сдвинул набок яхтсменскую фуражку. — Почему вы избрали математику? Вы же прирожденный художник! Мне трудно судить о вашем умении строить сюжет, но выше образное видение мира просто поражает. Вы какой-то эмоциональный конденсатор. Причем тут бесстрастная абстракция математики? Мне непонятно.
— Какой-то физик сказал, что математика — это язык, на котором бог изъясняется с людьми. Я хочу знать этот язык.
— А вы верите в бога?
— Бог и смертность непримиримы. И поскольку я смертен…
— Вы хотели бы жить вечно?
— Не знаю…
— А я хотел бы… Вечные формы… Или вечно обновляющиеся формы. Отливы и приливы поля жизни… Мы еще поговорим с вами об этом. Хотите?
— Конечно… Это так хорошо для меня! Я и думать…
— Ах, пустое! — перебил он меня. — Не поскользнитесь.
Кленовые листья прилипли к сточной решетке. Тихо и грустно журчала внизу вода. Мы опять свернули под какую-то арку и дворами прошли к центру.
Зажглись огни, и сумрак сгустился над сквером. Пахнуло прохладой с реки. Бронзовая русалка сделалась синей. Нагретые камни возвращали тепло. Цокали копыта. Неистово пахли цветы. Словно спешили скорей раствориться в отлетающем дне.
Мы зашли в «Фокстротдиле». В баре было светло и жарко. Кельнер принес пива и жареных миног. От сотрясения поставленной на мраморный столик тарелки коричневый студенистый жир задрожал и в полупрозрачной глубине его зажглись крохотные огоньки.
— Чем вы думаете заняться после университета? — спросил Криш, стирая пальцем туман с кружки.
— Боюсь, что мои возможности весьма ограниченны. Поеду преподавать куда-нибудь в Видземе.
— Ах, Видземе! Грустное ситцевое озеро. Костры на Ивана Купалу. Девушки, прыгающие через огонь… А что если вам остаться при университете?
— К сожалению, это невозможно.
— Почему?
— У меня нет никаких связей. Да и способностями я не блистаю. Мои успехи в науках весьма скромные.
— Ну, не скажите, комильтон. Просто наука требует полной отдачи. А вам нужно еще и писать.
— Пишу я немного. Мне удалось опубликовать лишь два рассказа и несколько небольших эссе. Очень трудно передать все, что чувствуешь… Будто грозовое облако, раздираемое молниями, уронит вдруг скупую холодную каплю и растает в небе!
— Но и капля способна вместить в себя целый мир. Все отражается в ней — и солнце, и дюны, и пестрая толпа на пляже. Нужно лишь сохранить это отражение… Представьте себе некий волшебный сосуд, в котором можно хранить отраженные каплями картины! Мы возьмем каплю с севера и каплю с юга, мутную слезинку и ртутный шарик термометра, и росу с цветочного лепестка…
— Вы хотите спрятать многоликий мир в бутылку, как джина из арабских сказок?
— Я хочу помочь вам остаться в университете…
Криш смотрел на меня, не отрываясь. И даже отблески люстр не дрожали в глубине его зрачков.
— Я не шучу. Вы нужны нам. Виллис, нужны мне.
— Кому это… вам? — я спросил его тихо и трудно, стараясь унять непонятную внутреннюю дрожь.
— Вы клубок обнаженных нервов. Виллис. Природа наделила вас горьким счастьем остро воспринимать мир. Вам доступны такие взлеты восторженности и такие колодцы отчаяния, о которых мы лишь слабо догадываемся, читая Эдгара По, Вилье де-Лиль-Адана или Д'Оревильи. Я не шучу с вами. Вы могли бы стать большим писателем и умереть от стужи и голода. Но я совсем не то говорю… Эдгар По тоже носил тучу, ронявшую бесценные капли. Эти капли остались на страницах его книг, а туча исчезла вместе с ним. А что, если бы кто-нибудь попытался сохранить эту тучу навечно? Вы понимаете меня? Навечно!