Черный замок Ольшанский
Шрифт:
В этот момент Клепча заметил на картине у Зана бакенбарды и вдруг сказал:
— А чего это здесь Пушкин? Разве он был на Свитязи?
— Это Зан, — наверное, слишком резко сказал я.
— Ну, а этот… Зан… разве он…
— Помолчите вы, пожалуйста, — снова оборвал его Щука и только теперь ответил на мой вопрос, заданный еще на Романи: — Бывает и так, что не опознают. Редко, но бывает… Дай бог память, в 63-м или 64-м году писатель ваш один, ну, из этих, молодых да ранних, еще романы исторические пишет, плыл с родственниками по Днепру возле Рогачева. Видит, что-то розовое плывет. Подумал, необычной величины глушеная рыба (вот надо бы этих «шахтеров» из Бобруйска, что ездят рыбу глушить, прижать хорошенько!). Встал на носу и вдруг рулевому: «Вороти!..» Плывет навзничь женщина в розовой комбинации. Ну, вытащили, приехали наши за трупом… Но и до сих пор неизвестно: кто, откуда, как? Может, откуда-то с Урала в неизвестной компании приехала, а может, с Камчатки. Может, утонула, а может… Но всплывет. Так или иначе, а она всплывает, рано или поздно, правда. Так что и ты, парень, не скули. Тяжело, понятно. Но утешься хотя бы тем, что если это убийство, они получат сполна. А уж мы постараемся, все перетрясем.
— Что же, — сказал Клепча, — всю Белоруссию вверх ногами перевернешь? Всех родственников перетрясешь? А те, может, из Эстонии?
— А мы и эстонских перетрясем, — сказал Щука. — Кстати, возьми прижизненное фото да поезди по пригородам. Может, кто-нибудь видел этого человека в компании с кем-то знакомым… накануне.
— А по тому фото? На берегу?
— По тому фото люди подумают, что показываешь актера Овсянникова [30] в роли тени отца Гамлета. Думать надо, хлопец.
30
Овсянников Геннадий Степанович (род. 1935) — известный белорусский комический актер.
Когда машины снова мчались по плиточному шоссе аллеей трехсотлетних могучих ясеней и вязов, Щука вдруг спросил:
— А что за книга, о которой ты говорил?
Я рассказал.
— Показать не можешь? Ага, тогда заедем к тебе домой. А потом… может, с нами на его квартиру съездишь?
— Да… Слушай, он ведь тревожился! Он говорил о какой-то связи с тем старинным преступлением!
— Это могли быть просто нервы. И потом, если бы мы занимались всеми преступлениями, содеянными за миллион лет с того времени, как обезьяна стала человеком, то кому было бы разбираться, кто украл у товарища Раткевича авторучку?
Его грубоватый тон, как ни странно, немного успокаивал меня.
— Так что старинным преступлением займись ты. Ты знаток, историк, тебе и карты в руки. А найдешь что-нибудь любопытное для сегодняшнего дня — тут уже мы всегда к твоим услугам.
— Ты вроде грошового критика, которому подавай сочинения только на злобу дня. А для этого газеты есть.
Мы заехали ко мне, взяли в портфель книгу и покатили к парниковому хозяйству.
И снова была аллея из наполовину уничтоженных лип, и старый дом, и барочные ворота кладбища. На дне спущенных прудов накопилась мутная весенняя вода. А во мне все еще жила робкая надежда, что вот позвоним, вот в глубине квартиры прозвучат шаги, щелкнет замок и заспанный Марьян скажет:
— А знаешь, что считалось у наших предков дурным тоном?
Но никто не выходил на звонок. Мы стояли и долго ожидали, и я слышал, как Цензор Феоктистов, вредная вахтерша, отвечает Клепче:
— Два дня назад послышалось — замок звякнул. Гляжу — человек. Но дверь закрыта. Спрашивает: «Что, там никого нет, бабуся?»
— Какой он хоть с виду, человек этот?
— А такой… ну… вроде немного городской, а вроде и не городской.
Наконец, привели понятых, открыли дверь. И надежда моя сразу улетучилась, а предчувствие беды превратилось в уверенность.
Эльма неподвижно лежала на полу. Здоровенный тигровый Эдгар, увидев меня, жалко вильнул задом. Глаза у него были несчастные и слезились, и он сразу закрыл их. Даже не поднялся навстречу.
В прихожей стоял какой-то резкий и тошнотный запах.
— Он не ездил ни в какое Вильно, — уверенно сказал я Щуке, — иначе бы отвел собак. Он и не думал уезжать больше чем на один день.
— Собак усыпили, — сказал Щука.
— В тот же день усыпили. Видишь, остатки еды. И вода не выпита. Но как могли усыпить на столько дней?
— Может, что-то искали? Если за один день не нашли, могли повторить дозу.
— Но это воспитанные псы. Они ничего не возьмут из чужих рук. Только у Марьяна… и у меня.
— Кроме воздуха, которого ни из чьих рук брать не надо. — Щука указал на замочную скважину.
— Я знаю, что они искали. — И я достал из портфеля книгу.
— Что же, давай присядем здесь, — Щука указал на длинный ящик для обуви, — чтоб не мешать. Займитесь квартирой, лейтенант.
Мы сели на ящик и начали внимательно листать старый том. Но что можно было заметить за такое короткое время, если я целыми днями просиживал над ним?
— Возьми, — сказал наконец Щука, — думай и дальше. Это не нашего ума дела. Возможно, какая-то сложная головоломка. А возможно, и все просто. Ценность книги большая?
— Да.
— Так, может, и нет никакой загадки?
— Хочешь сказать, что цена человеческой жизни не выше цены этого хлама?
— Есть такие, с твоего позволения, люди, для которых жизнь ближнего не стоит и гроша.
— Зайдите, — сказал Клепча, — посмотрите своим глазом, чего не хватает в квартире?
Я зашел. Обыск, по-видимому, уже был окончен. Лишь один из группы еще перебирал бумаги в ящике стола. По-прежнему летали под потолком ангелы, по-прежнему Юрий попирал ногой змея. Только Марьяна не было. И больше не будет.
— Не хватает двух картин, — глухо сказал я.
— Тогда, значит, о книге и разговора нет, — сказал Клепча. — Может, и в самом деле барыги-спекулянты. Не выгорело, и все. Такая история, рассказывали, была недавно в Москве, на улице Качалова. Уговаривали-уговаривали продать — не продал, ну и все окончилось на этом… А вот картины — это интереснее.
— Товарищ полковник… — Человек в штатском, что копался в ящике стола, протягивал Щуке лист бумаги. — Это, пожалуй, интереснее картин.
Щука прочитал и передал бумагу Клепче. Тот пробежал глазами, свистнул и посмотрел на меня. Затем протянул лист мне. А когда я, в свою очередь, прочитал то, что там было написано, у меня заняло дух.
Это было по всей форме составленное и заверенное у нотариуса завещание, по которому гражданин Марьян Пташинский на случай внезапной смерти завещал все свое имущество другу, гражданину Антону Космичу, с условием, чтобы упомянутый Космич содержал бывшую жену вышеупомянутого Пташинского на всем протяжении ее болезни.
— Что у нее? — спросил Щука.
— Рак, — ответил я, — лежит в Гомеле.
— Значит, иной смысл этого «на протяжении болезни» — до смерти, — сказал Клепча.
— Ну, зачем же так, — возразил Щука. — Позвоните, Клепча, к нам, пусть наведут в Гомеле справки о состоянии здоровья… как ее?.. О состоянии здоровья Юлии Пташинской.