Черный замок Ольшанский
Шрифт:
— Раз уж я случайно что-то услышал, то вернемся к Марьяну. Что-то и в его деле тревожное. Вот ведь иконы, валюта — не спрашиваю, что там такое случилось, куда вам надо ехать. Но почему того же не может быть тут? И наконец, предчувствиям тоже надо верить. Понимаю, что этот материал ни для абелей в отставке, ни для милиции, ни для суда, но иногда надо верить, если сердце говорит, если сжимается…
Он внимательно смотрел на меня.
— Может, и надо. Верь и гляди.
Поднялся.
— Не следовало бы бросать тебя до утра в твоем состоянии. Но сам слышал… Выпить что-нибудь у тебя есть?
— Есть вино.
— А покрепче?
— Хмгм…
— Возьми вот. Ты ведь не из тех, что потом по городу шатаются? Ну вот и выпей хорошенько. Сегодня разрешаю. Чтоб спал, слышал? Ну, пошли.
Хилинский знал, что делал.
…Никогда в жизни, ни до этого, ни после, я не выпивал столько. Дорвался мальчик. Сполна использовал совет соседа. И уснул как убитый. Раздетый, как всегда, но почему-то при галстуке на голой шее. Или, может, все же хотел «шататься»? Искать Зою? Наверное.
В следующие пять дней я искупал грех своего «пьянственнаго глумлениа». Работал, не давая себе ни минуты передышки.
Нельзя было поверить в то, что только сама ценность старой книги могла вызвать такую осаду квартиры Пташинского, все эти звонки, следы под окнами и все такое. Я почти был уверен, что разгадка где-то в самом тексте: какая-то приписка на полях страницы, надпись, умело скрытая в вязи орнамента, что-нибудь еще. И вот я искал. Вслепую, потому что не знал, где и что искать.
Много раз за жизнь я читал евангелие, одну из лучших (если не самую лучшую) из историй, придуманных человечеством за все свое существование. Мне приятно было читать ее и теперь, думать над отдельными местами, воображать, фантазировать. И все же не так приятно, как прежде, потому что, хотя я и читал почти по складам — я не раздумывал над смыслом, а искал за ним иное. Так для человека, который вдруг заметил первый гриб, мгновенно перестает существовать зеленая поющая красота роскошного летнего леса.
Так и я шел, уткнувшись носом в землю. Без всякой пользы, кроме моральной. Да и та была второго сорта, потому что я следил, а не думал.
Иногда возникали мысли, что скрывать что-то в таком тексте богохульство, а уж для средневекового человека (если только прятал он) — не просто богохульство, а богохульство, которое граничит с ересью, с гибелью тела и бессмертной души. И если это так, тайна должна быть исключительно важной, или… человек тот не должен был верить ни в бога, ни в черта, ни в закон того времени.
Я прочитал все четыре евангелия и деяния апостолов и их послания, начиная от послания Иакова и кончая посланием к евреям. Оставался лишь «Апокалипсис» Иоанна Богослова да нелепо примазанный к нему статут, тоже с посланиями, но уже светских властителей.
Ничего!
Хотя бы тень какого-то следа, какой-то догадки!
В конце концов, я начал думать, что с этим текстом мы ошиблись. И, что самое худшее, к этой же мысли склонялся и Марьян. В последние дни он пару раз заходил ко мне, и мы до боли в глазах тупо вглядывались в тексты, проворачивали под черепами гипотезы, и все это только для того, чтобы тут же отвергнуть их. Единственное, в чем мы продвинулись вперед, был подлинный акт об исчезновении жены Ольшанского, напечатанный в «Актах, изданных археографической комиссией»…
— А что это нам даст? — спросил я.
— А может…
— Рыбу нам с тобой ловить, а не искать.
— Половим. Уже скоро. Даже на озерах лед почти растаял.
И мы снова до одури, до обалдения сидели над книгой и копией, и Марьян ворчал:
— Тоже мне Холмсы… Пинкертоны… Картеры… Станкевичи… Мегрэ…
В ту вонючую и промозглую мартовскую пятницу — это было, кажется, двадцать девятого марта — мы также ни до чего не додумались.
— Пророк Наум и тот бы не додумался, — плюнул наконец Пташинский.
— Ну-ну. Неужели мы вдвоем глупее его одного?
Я пошел проводить Марьяна. От собственной беспомощности на душе было тошно.
— Как щенки слепые, — сказал Марьян.
Впереди по лестнице спускался интересный молодой человек, сосед Лыгановского. И в этот раз у него в руках было ведро с мусором. Где он его берет?
— Вот такой мусор и у нас в головах. Выбросишь — и останется пустая глиняная макитра.
— А может, и в самом деле надо все выбросить и начать сначала, — сказал я. — Может, дело и не в тексте? Может, что-то выскоблено? Может, суть не в содержании, а в ведре? В самом существовании вещи?
— Надо будет посмотреть. Завтра же.
Мы остановились у табачного киоска. Я купил пачку «БТ», а Марьян виновато улыбнулся и попросил пачку «Шипки».
— Бросил бы ты это, Марьян, — сказал я. — Ей-богу, брось.
— Проклятая слабость. Да я одну-две в день буду.
— И я на вашем месте бросил бы, — сказал поучительно «бригадир Жерар». — Вот друг ваш — он ведь здоровенный, вроде першерона или брабансона, — уж вы извините, товарищ Космич, — но я и ему советовал бы бросить. Капля никотина убивает лошадь.
— Я не лошадь, — сказал Пташинский.
— Вижу. А вы посмотрите на свои ногти. У них голубоватый оттенок.
И вдруг разошелся… Достал из кармана металлическую тавлинку [26] .
— Хотите, я вам вместо этой дряни нюхательную табаку буду доставать? Сам протираю.
Он зарядил в каждую ноздрю по здоровенной порции зеленоватой пыли. В следующую секунду пушка ударила, и Пахольчик довольно закрутил носом.
— Аж в очью посветлело. Учтите, свою же коммерцию подрываю. Но здоровье человека всего дороже, как говорил средневековый римлянин Гиппократ. А если вам скажут, что сушит слизистую оболочку, что будет сухой катар, — это чепуха господа бога — пусть простит он меня и смилуется… Так что?
26
Плоская табакерка, чаще берестяная, реже металлическая, для нюхательного табака.
— Нет уж, — вздохнул Марьян.
— Смотрите, — сказал Пахольчик, подавая ему «Шипку». — Если надумаете — приходите. Достану. И не «Пчелку», холера ее возьми, а настоящий табачок.
На углу мы простились.
— Если не поеду в Вильно на пару дней, то завтра зайду, — сказал он.
— Заходи.
— Жаль, что эту книгу нельзя распотрошить. Может, в обложке что-нибудь заклеено?
— Нет. Обложка тех же времен.
— Черт побери! В голове ни одной мысли, что бы все это могло значить.