Черный
Шрифт:
В двенадцать лет, не окончив полностью ни одного класса, я уже выработал жизненную философию, которую потом не мог уничтожить весь опыт моей жизни; я нутром чуял, где правда и где ложь, и никто не мог свернуть меня с моего пути; я сам, не получив никакого образования - да образование тут и ни при чем, - понял, что смысл жизни открывается лишь тем, кто мужественно пытается постичь его в бессмысленном страдании.
В двенадцать лет у меня сложилось отношение к жизни, которое не изменилось и по сей день, оно побуждало меня всюду искать подтверждения тому, что я прав, толкало изведать все и ни к чему не привязываться, повелело быть терпимым ко всем и ко всему и ничего не принимать на
Я холодно вникал в существо любого вопроса, стараясь обнажить суть страдания, которое - я это знал - там заключено. Я страстно увлекся психологией, реалистической и натуралистической литературой и искусством, углубился в лабиринты политики, которая способна целиком поглотить человеческую душу. Я отдал свои симпатии бунтарям. Я любил искать в беседах ответы на вопросы, которые никому не могли помочь, а могли лишь поддержать во мне безграничное изумление и ужас перед драмой человеческих чувств, таящихся за введшими событиями вашей жизни.
4
Бабушка была одержимая адвентистка седьмого дня, и мне приходилось притворяться, что я тоже чту ее бога, такова была плата за то, что меня кормят. В учении, которое проповедовала ее церковь, без конца поминались озера огненные и серные и заваленные костями долины, моря то и дело высыхали, солнце делалось мрачно, как власяница, а луна делалась как кровь, звезды небесные падали на землю как незрелые смоквы, деревянный посох превращался в змею, из туч вещали голоса, люди ходили по воде, средь грома и молний являлся господь вседержитель, вода превращалась в вино, мертвые восставали из гроба, слепые прозревали, хромые начинали ходить; у престола всевышнего восседали чудища, исполненные множества голов, глаз, рогов и ног; воздвигались идолы с головами из золота, плечами из серебра, с ногами из меди, со ступнями из глины - библейская сказка, которая начиналась сотворением мира и кончалась днем второго пришествия Христа, когда небо скроется, свившись как свиток, когда все силы земные и небесные сойдутся в долине, называемой Армагеддон, и господь вседержитель сойдет с престола судить миллионы живых и мертвых...
Красочные проповеди увлекали мое воображение, я начинал во все это верить, но стоило мне выйти из церкви на яркий солнечный свет, увидеть людей, почувствовать живую жизнь улиц, и я понимал: все это выдумки, никакого Судного дня не будет.
Снова мне пришлось испытать голод, жестокий голод, от которого я начинал метаться, как зверь, в тоске, в злобе и в ярости, сердце переполняла тяжкая ядовитая ненависть, рождались странные капризы. Я беспрерывно мечтал о еде, но особенное вожделение вызывали у меня почему-то ванильные вафли. Разжившись пятью центами, я несся на угол в бакалейную лавочку, покупал пачку вафель и медленно-медленно брел домой, чтобы съесть по дороге все вафли самому. Дома я садился на крыльце и снова погружался в мечты о вафлях, желание мое доходило до неистовства, и я хватался за какое-нибудь дело, чтобы отвлечься. Я изобрел способ ненадолго обманывать голод, для этого я пил воду, хотелось мне пить или нет: подставлял рот под кран, полностью его открывал, и струя лилась мне прямо в желудок, пока он не наполнялся. Иной раз живот болел, но все равно на несколько минут голод переставал меня мучить.
Мясо в доме бабушки бывало очень редко, вкуса свинины и телятины мы вообще не знали. Случалось, ели рыбу, и то лишь такую, у которой много костей. Пекарный порошок в тесто никогда не клали, считалось, что в нем содержатся вещества, вредные для организма. На завтрак я ел маисовую кашу с подливкой из свиного сала и муки, и меня потом полдня одолевала отрыжка. Мы то и дело пили соду от расстройства желудка. В четыре часа дня мне давали тарелку капусты на свином сале. Иногда по воскресеньям мы покупали на десять центов говядины, но она обычно оказывалась несъедобной. Любимое блюдо бабушки было жаркое из арахиса, которое она готовила как мясо, но ведь арахис и есть арахис.
Положение мое в доме было не из простых: ребенок, лишний рот, который приходится кормить, родной внук, который не жаждет вечного спасения и душе которого грозит гибель. Бабушка прозрачно намекала, цитируя Священное писание, что один грешник в доме может навлечь гнев господен на всех домочадцев и проклятие падет равно на виноватых и невинных, и упорно объясняла затянувшуюся болезнь матери моим неверием. Очень скоро я научился пропускать ее библейские угрозы мимо ушей, всякая мистика, проповеди и нравоучения отскакивали от меня как от стенки горох.
Но вот в борьбе за мою душу бабушка обрела подкрепление: окончив церковную адвентистскую школу в Хантсвилле, штат Алабама, домой вернулась ее младшая дочь, тетя Эдди, которая стала твердить, что, уж коль меня здесь из милости кормят, я должен хотя бы слушаться. Она предложила отдать меня осенью не в обычную городскую школу, а в церковную. Если бы я отказался, я проявил бы не только вопиющее безбожие, но и чудовищную неблагодарность. Я спорил и протестовал, но мать поддержала бабушку и тетю Эдди, и мне пришлось подчиниться.
Начались занятия в церковной школе, и я скрепя сердце стал туда ходить. В небольшой комнатенке сидело двадцать учеников от пяти до пятнадцати лет - здесь занимались все классы от первого до последнего. Тетя Эдди была единственная учительница, и с первого же дня между нами разгорелась жестокая, беспощадная война. Она только начинала преподавать и очень нервничала, волновалась, а тут еще в классе сидит племянник - мальчишка, который не признает ее бога и не желает ходить в ее церковь. Она преисполнилась решимости доказать своим ученикам, что я грешник, которого она сурово осуждает и который не заслуживает никакого снисхождения.
Ребята в школе были смирные, послушные, здесь совершенно не чувствовалось духа соперничества, который царит в обычных школах и который испытывает тебя на прочность и закаляет, давая представление о мире, где тебе суждено жить. Здешние мальчишки и девчонки были покорные, как овцы, я не слыхал от них ни единого живого слова, они не бегали, не смеялись, не ссорились, не радовались, не горевали. Я судил о них с объективностью, которой им было не понять. Они были порождением своей среды и никакой другой жизни не могли себе представить, а я пришел из иного мира, мира пивных, уличных шаек, вокзалов, депо, пристаней, сиротских приютов; меня носило из города в город, из дома в дом, сталкивало со взрослыми куда чаще, чем надо бы. Моя привычка чертыхаться ошарашила чуть ли не весь класс, а тетя Эдди и вовсе растерялась, так что мне потом пришлось сдерживать себя.
Первая неделя в школе подходила к концу, и тут наша с тетей Эдди вражда вспыхнула открыто. Однажды на уроке она вдруг встала из-за стола и подошла ко мне.
– Как тебе не стыдно!
– сказала она и стукнула меня линейкой по руке.
Я схватился за онемевшие от боли пальцы и с изумлением спросил:
– А что я сделал?
– Погляди-ка на пол.
Я поглядел - пол был усыпан крошками грецких орехов, их растоптали ногами, и на чистых, белых досках темнели жирные пятна. Я сразу понял, что орехи грыз мальчишка, который сидел впереди меня, мои-то орехи лежали у меня в кармане, я еще ни одного не разгрыз.