Чертог фантазии. Новеллы
Шрифт:
— Самое сухое горючее, — промолвил он, — весьма пригодное для растопки, не что иное, как вчерашние газеты, журналы прошлого месяца и палая листва минувшего года. А вот и еще ненужное старье, которое вспыхнет, как лучина.
При этих его словах какие-то люди, подойдя совсем близко к огню, принялись грубыми руками швырять в костер предметы, выглядевшие принадлежностью геральдики: щиты с гербами, короны и девизы благородных фамилий, родословные, лучом света уходящие во мрак веков. Вместе с ними летели в костер звезды, орденские ленты, шитые воротники. Вещи эти могли показаться пустыми безделками несведущему наблюдателю, но обладали некогда большим значением, да, впрочем, и в наше время ценятся ревнителями былого величия в одном ряду с самыми редкостными моральными или физическими качествами. В перепутанных геральдических символах и наградах, целыми охапками бросаемых в огонь, попадались
Вид густого облака дыма, из-под которого взметнулись яркие языки пламени, пожиравшего груды знаков земного отличия, исторг столь радостный вопль и гром рукоплесканий у великого множества зрителей из простонародья, что дрогнула сама небесная твердь. После долгих веков наступил миг торжества над теми, кто, будучи сотворен из того же праха и слабостей духа, посмел присвоить себе привилегии, достойные лишь совершенных произведений небесного Мастера. Но вот к жарким угольям устремляется величественный седовласый старец, с груди которого явно была силой сорвана звезда или иной знак отличия. Его лицо не освещали высокие помыслы, но весь облик старца и манера держаться выдавали привычную, ставшую почти естественной, властность человека, который от рождения уверился в своем превосходстве, и никогда до той минуты ничто не подвергало эту уверенность сомнению.
— Народ! — вскричал он с повелительностью, которую не помрачило даже горе и изумление в его глазах, вперившихся в останки того, что было ему всего дороже. — Народ, что ты натворил? Огонь уничтожает все, чем было отмечено продвижение от варварства, все, что могло бы помешать человеку повернуть вспять. Это мы, верхи общества, веками сохраняли дух благородства, изысканность и богатство мысли, все возвышенное, чистое, утонченное и изящное. Отвергая аристократию, ты отвергаешь прекрасное, ибо мы были меценатами, мы создавали атмосферу, в которой процветала красота. Общество, упраздняющее наследственные различия, теряет в своем совершенстве и, более того, становится шатким…
Он, несомненно, говорил бы еще, но призыв низложенного аристократа заглушили насмешливые, уничижительные и возмущенные выкрики, столь громкие, что, бросив последний горестный взгляд на полусгоревший пергамент с собственной родословной, старец отступил в толпу, радуясь возможности укрыться в только что обретенной безвестности.
— Пускай судьбу благодарит, что сам не полетел в костер! — прорычал крепко сколоченный человек, подталкивая носком сапога рдеющие угли. — И чтобы никто отныне не смел размахивать изъеденной мышами бумажкой в доказательство своего права распоряжаться! Есть сила в руках — отлично, значит, этот человек выше других. Есть голова на плечах, ум, храбрость, сила духа — пусть получит, чего сумеет добиться при их помощи; но впредь никто из смертных не должен рассчитывать на то, что истлевшие кости его прадедов дадут ему место под солнцем и почет. С этой чушью покончено навсегда.
— И вовремя, — заметил мой серьезный собеседник, не повышая, впрочем, голоса, — если, конечно, эта чушь не заменится еще худшей. В любом, однако, случае все эти пустяки давно себя изжили.
Времени на размышления или морализирование над горящим мусором былого почти не оказалось, ибо едва успел он прогореть наполовину, как со стороны моря надвинулись новые толпы, несшие царственный пурпур, короны, скипетры и жезлы императоров и королей. Эти вещи были обречены — ненужная мишура, игрушки младенчества мира или розги для наставления и наказания несовершеннолетнего человечества, невыносимые для достоинства людей, населяющих земной шар, вступивший в пору зрелости. Символы власти вызывали такое презрение, что даже золоченая корона и украшенный блестками плащ актера театра «Друри-Лейн» [88] , играющего роли королей, очутились в огне, в издевку, несомненно, над его собратьями по более высокой сцене жизни. Как странно было видеть драгоценности английской короны, сверкающие в языках пламени. Иные из них передавались по наследству от принцев-саксов, другие были куплены за счет поборов, а может быть, и сорваны
88
Лондонский музыкальный театр.
— Зловоние от паленого тряпья невыносимо, — заметил мой новый знакомец, когда порыв ветра обволок нас дымом пылающего королевского гардероба. — Не перейти ли нам на наветренную сторону? Поглядим, что происходит там.
Мы обогнули костер как раз к прибытию длинной процессии ревнителей воздержания во главе с отцом Мэтью, этим великим апостолом, за которым шагали тысячи его ирландских последователей. Они принесли щедрую жертву огню: не что иное, как огромные пивные и винные бочки со всего света, которые прикатили через прерию.
— А сейчас, дети мои, — возгласил отец Мэтью, когда бочки были выстроены у самого костра, — один толчок — и дело сделано! Давайте отойдем в сторонку и будем смотреть, как Сатана сам расправляется со своим зельем.
Вкатив бочки в огонь, участники шествия послушно отступили на почтительное расстояние и вскоре могли наблюдать взрыв, выбросивший пламя до самых облаков и едва не поджегший небеса. Это вполне могло случиться, ибо здесь был собран мировой запас спиртных напитков, но, вместо того чтобы вспыхнуть безумием в глазах пьяниц, алкоголь сам взметнулся сумасшедшим пожаром, потрясшим человечество. Неистовствовало само естество того свирепого огня, который иначе обуглил бы миллионы сердец. Тем временем в костер летели бесчисленные бутылки драгоценных вин и языки огня лизали их, будто смакуя содержимое, становясь, как настоящие пьяницы, все веселей и необузданнее. Едва ли огню когда-нибудь еще удастся так утолить свою палящую жажду.
Сокровища прославленных гурманов: напитки, носившиеся по океанским волнам, медленно вызревавшие в солнечных лучах, долго сберегавшиеся в хранилищах земли, нежно окрашенные, золотые, багряные соки лучших виноградников, весь сбор токая — все это сливалось в общий поток с ядовитыми смесями дешевых бродилен и питало собою ненасытный огонь. Он взмыл гигантским столбом, почти касающимся небесного купола, смешал свой свет с мерцанием звезд, а толпа испустила восторженный вопль, будто сама земля радовалась избавлению от векового проклятия.
Но не все участвовали в ликовании. Многим казалось, что жизнь человеческая, лишившись кратких вспышек удовольствия, станет отныне совсем тусклой. Пока трудились реформаторы, мне удалось услышать приглушенные восклицания некоторых почтенных джентльменов с красными носами и подагрическими пальцами, а один достойный господин в лохмотьях, лицо которого напоминало давно погасший очаг, более откровенно и отважно выразил свое неодобрение.
— Что же хорошего в этом мире, — вопросил выпивоха, — если теперь уж больше не повеселиться? Чем утешится бедняк в горе и заботах? Что обогреет его сердце на холодном ветру этой неприютной земли? И что вы дадите ему взамен утехи, которой его лишаете? Каково теперь будет собираться старым друзьям у камелька без бутылки, которая подбодрила бы их? Прах побери эти ваши реформы! Теперь, когда навеки загублены добрые компании, честному человеку незачем и жить в этом тоскливом мире, холодном мире, равнодушном и подлом мире!
Эта обличительная речь вызвала громкий смех окружающих, но при всей несообразности чувства, в ней заключенного, я не мог не ощутить сострадания к одиночеству пьяницы, чьи собутыльники разбежались, и ни души не осталось у бедняги, с кем мог бы он выпить стаканчик-другой, да и распивать ему теперь оказалось нечего. Последнее, впрочем, было не совсем справедливо, ибо я заметил, что в решающий миг он все-таки успел схватить бутылочку бренди, откатившуюся от костра, и сунуть ее в карман.
Разделавшись с алкогольными напитками, реформаторы обратили свой пыл на поддержание огня всеми ящиками чая и мешками кофе на свете. У костра появились и виргинские плантаторы с запасами своих табаков. Все это добро, сваленное вместе, образовало подлинную гору и наполнило ночь ароматом столь острым, что, по-моему, и глотка чистого воздуха не осталось. Курильщиков эта жертва огорчила куда сильнее, нежели все, что наблюдали они до тех пор.