Чертог фантазии. Новеллы
Шрифт:
Ведомство всякой всячины
Перевод В. Муравьева
Строгий чиновник в непроницаемых очках на носу и с пером за ухом восседал в углу столичного учреждения. Перегороженная стойкой комната присутствия была обставлена просто и по-деловому; помимо углового стола в ней имелся дубовый шкаф и пара стульев. По стенам висели объявления о потерях, пожеланиях и предложениях: сюда подпадало почти все, что человек измыслил для своего удобства или неудобства. В комнате было полутемно, отчасти из-за высоких зданий на той стороне улицы, отчасти же из-за огромных малиново-синих
Но чуть не каждую минуту в дверях появлялся очередной представитель занятого люда, который так шумел, топотал и галдел рядом с ведомством.
То это был деятельный механик в поисках помещения, каковое было б ему по карману; то краснощекая девушка-ирландка с берегов Килларнийских озер, скиталица по американским кухням, оставившая сердце в торфяном чаду родной хижины; то одинокий джентльмен, чающий скромного пансиона; а иногда — ведь сюда проникали все, какие есть, мирские устремления — увядшая красотка, желающая вернуть расцвет молодости; Петер Шлемиль, требующий возвратить ему тень; автор с десятью годами сочинительства за плечами, отыскивающий утраченную репутацию; или просто угрюмая особа, тоскующая по прошлогоднему снегу.
Дверь опять отворилась, и вошел некто в шляпе набок и в платье с чужого плеча; глаза его разъезжались врозь, и с головы до ног он был какой-то неприкаянный. Во дворце и в хижине, в храме и на рынке, на суше и на море или даже у собственного камина — всюду он очевидно и обязательно оказался бы не в своей тарелке.
— Это оно и есть, — вопросил он чрезвычайно утвердительно, — Главное Ведомство Всякой Всячины?
— Точно так, — отвечал чиновник из-за стола, переворачивая страницу. Затем взглянул в лицо просителю и коротко осведомился: — Что вам угодно?
— Мне нужно, — объявил тот с трепетным напором, — нужно место!
— Место? Какого же свойства? — спросил Посредник. — Вакансий много, а нет — так будет, какая-нибудь, верно, подойдет, есть всякие — от лакея до тайного советника, в кабинете министров, на троне или в президентском кресле.
Незнакомец, задумавшись, подступил к столу с беспокойным, недовольным видом — слегка нахмуренный его лоб выказывал глухую и смутную сердечную тревогу, а ищущий взгляд просил и ожидал, но очень уклончиво, как бы не доверяя. Словом, он явно имел настоятельную надобность, не физическую и не умственную, а нравственную, но почти заведомо неисполнимую, потому что он не знал, чего ему надо.
— Ах, да вы не понимаете! — сказал он наконец, раздраженно отмахнувшись. — Любое, какое угодно из упомянутых вами мест мне может вполне подойти — а вернее сказать, ни одно не подойдет. Мне нужно мое место — мое собственное, мое настоящее место на свете! Мое подлинное призвание, для которого предназначила меня природа, смастерив кое-как, и которое я попусту ищу всю жизнь! Стоять на запятках или сидеть на троне — это мне все равно, лишь бы заниматься своим делом. Вы можете мне в этом помочь?
— Регистрирую вашу заявку, — отвечал Посредник, написав несколько строк в своем гроссбухе. — Однако, скажу откровенно, вовсе не обязуюсь ее исполнить. Добро бы вы просили о том или о сем: и то, и се более или менее достижимо на известных условиях. Но чтобы угодить именно вам, надо оставить в претензии почти весь город; уж очень у вас много товарищей по несчастью.
Проситель впал в полнейшее уныние и удалился за дверь, более не поднимая глаз; и если он с горя умер, то его, должно быть, схоронили в чужой могиле: ведь от таких людей рок не отступается ни на миг, и они, живые или мертвые, неизменно пребывают не на своем месте.
Почти тотчас послышались другие шаги. Порог поспешно переступил юноша, окинувший помещение взглядом, удостоверяясь, что Посредник здесь один. Он подошел к самому столу и, по-девичьи краснея, казалось, затруднялся изложить свое дело.
— Вы пришли по делам сердечным, — сказал чиновник, рассматривая его сквозь таинственные очки. — Излагайте в двух словах.
— Вы правы, — отозвался юноша. — Мне нужно избавиться от сердца.
— Обменять? — сказал Посредник. — Глупый юнец, почему ты недоволен своим?
— Да потому, — воскликнул молодой человек, разволновавшись и забыв о смущенье, — что у меня не в меру пылкое сердце; оно изводит меня с утра до вечера, все чего-то жаждет, лихорадочно колотится, ноет от смутной тоски; из-за него я в трепете просыпаюсь среди ночи, хотя бояться-то совершенно нечего! Нет больше сил это терпеть. Такое сердце лучше всего выбросить, даже если ничего не получишь взамен!
— Ладно, ладно, — заметил чиновник, ставя пометку в своем фолианте. — Дело ваше легче легкого. Я часто занимаюсь такого рода посредничеством, и выбор тут всегда большой. Да вот, если не ошибаюсь, несут прекрасный образчик.
При этих его словах дверь тихонько приотворилась, являя глазу стройную фигурку юной девицы, которая, робко вступив в эту мрачноватую комнату, казалось, принесла с собою отблеск света и отзвук веселости. Мы не знаем, зачем она пришла; не знаем и того, препоручил ли ей свое сердце этот молодой человек. Если препоручил, то состоялась сделка не лучше и не хуже, чем девяносто девять из ста, в которых сходство возрастных вкусов, легкое увлечение и нетребовательная приязнь подменяли более глубокую симпатию.
Впрочем, не всегда удавалось так просто управиться со страстями и увлечениями. Бывало — положим, редко, раз-другой на тысячу заурядных случаев, но все же бывало, — что приносили сердце столь превосходное по материалу, столь дивной закалки и так тонко отделанное, что ничего под стать ему не находилось. С житейской точки зрения обладателя такого бриллианта чистой воды можно было считать почти несчастным, ибо представлялось вероятнее всего, что менять его придется на обычный камушек, на кусок ловко обработанного стекла или в лучшем случае на самоцвет хоть и драгоценный, но в дурной оправе либо с роковым недостатком, с каким-нибудь черным изломом в самой середине. Если взять иной ряд подобий, то прискорбно, что сердца, питавшиеся родником бесконечности, вмещавшие неисчерпаемое сочувствие, бывают обречены полнить мелкие сосуды и, стало быть, попусту изливать свои сокровища наземь. Странно, что более тонким и глубоким натурам, мужским или женским, наделенным изощреннейшим чутьем, так часто недостает самого бесценного — инстинкта самосохранения от заразы низости! Иной раз, правда, духовный источник содержится в чистоте, сам себя сберегая, и сливает свое сверканье со светом небесным, ничуть не замутившись той земной грязью, из которой взмыл ввысь. А иногда и здесь на земле чистота сливается с чистотой и неисчерпаемость вознаграждается бесконечностью. Но такие чудеса отнюдь не во власти столь поверхностного устроителя дел человеческих, как чиновник в непроницаемых очках — хоть он по долгу службы и притворяется чудотворцем.