Чертов мост
Шрифт:
ДЕД ЕВЛАМПИЙ сильно состарился за это время. Он встретил меня приветливо, неуверенно, по-стариковски, обнял сухонькими жилистыми руками, погладил по спине.
– А ты, паря, вроде бы раздался в плечах и на мерина больше стал походить.
– Дед достал из кармана кисет, набил табаком трубку и, раскуривая, присел на крылечко.
– Садись, Федор, покумекаем малость, надоть кое-что обморо-ковать.
Тася с бабкой Акулиной звенели в избе посудой, готовя на стол. Я присел рядом с дедом и стал ждать, о чем начнет он «кумекать». Но он начал не сразу, а, затянувшись несколько
– Ты к нам надолго?
– На неделю.
– По делам, аль так?
– Так. Вас проведать, отпуск недельный дали.
Он промычал что-то под нос и снова задумался.
– А что, деда?
– Ты понимаешь, Федя, хочу просить тебя об одном деле, хотя несподручно тревожить, коли ты не у делов.
– Я готов на любое дело, чем смогу, тем и помогу, - заверил я старика.
– Сумлеваюсь я по пожару у Зайцевых, не согласный я, что они сами погорели. А тот уполномоченный, что приезжал, - пьянчуга, сдается, несусветный! Ходил только бражничал, а не разбирательством занимался.
– Почему сомневаешься?
– Да штуковина тут одна меня под сомненье поставила.
– Он проворно встал.
– Ты погоди тут, я чичас.
– И скрылся в сенцах.
Вышла Тася, пригласила обедать. Одновременно появился дед, держа в руке какую-то железку.
– Ты погоди, голубка, мы малость покумекаем и скоро будем.
– Деда, он с дороги, - предупредила девушка.
– Ничего, Тася, потерплю - дело, видать, интересное, - сказал я подруге.
Она присела с нами на крыльцо.
– Видишь эту штуку?
– Дед протянул железку.
– Это крючок. Я подобрал его на пепелище у Зайцевых, припоминаю, что он висел у них на дверях, им они запирались каждый раз, когда ложились спать. Ha-ко вот, посмотри на него.
Я взял. Крючок как крючок, самодельный, вот только разогнут почему-то.
– Сдается, что неспроста он выпрямился, - продолжал дед.
– Помозгуй-ка, как он сам-то разогнулся? Кто-то же его выдрал?
– Может быть, те, кто тушил пожар, сорвали его: ведь старики были закрыты изнутри.
Дед поднял палец кверху и многозначительно поглядел на меня.
– Однако ты все-таки обмозгуй это дело, японский бог!
Дед Евлампий, минуту назад загоревшийся идеей опровергнуть выводы уполномоченного о том, что пожар в доме Зайцевых произошел сам по себе, вдруг пригорюнился, сгорбился и молча уставился в одну точку.
Тася мигом уловила эту перемену в старике и укоризненно посмотрела на меня.
– А еще-то что ты, деда, припас для Феди?
– спросила она.
Дед снова оживился:
– Ишо я засумневался, когда увидел, что обгоревшие старики лежали на полу рядышком. Видимо, они спали на разных койках и, сдается, не могли в дыму приползти друг к дружке, лечь обок и так рядышком погореть. Прикинь-ка тут, паря, японский бог!
Он зло сплюнул.
Я вдруг вспомнил слова Каверзина, который говорил, что при сомнительной смерти родственники или знакомые умершего зачастую склонны выискивать виновника, хотя после вскрытия трупа становится очевидным, что человек умер своей смертью. В таких случаях надо внимательно выслушивать, а потом разумно и тактично разъяснять обстоятельства дела близким. Я понимал, что дед Евлампий был именно тем знакомым, который убедил себя в том, что стариков кто-то сжег, и теперь высказывал свои догадки по этому поводу.
Материалов расследования по факту пожара у меня нет, они где-то в нерчинской милиции, поэтому чего-либо конкретного деду ответить сейчас я не мог, но сказанное им меня все-таки заинтересовало.
– А тому уполномоченному ты, деда, об этом говорил?
– Пробовал, да он отмахнулся, иди, мол, старый, отсюда со своими причудами. Некогда ему было разбираться… Думал было тебе отписать, да смекнул, что скоро сам заявишься к молодухе-то.
Тася, услышав последние слова, резко встала.
– Ой, мужички, не пора ли вам идти обедать? Все, наверное, уже остыло, - весело сказала она и скрылась в дверях сеней.
Дед выбил трубку о край крыльца, поднялся и тронул меня за плечо.
– Ну, пошли, паря, чаевничать, а то и правда, брюхо присосет к спине.
– Ас этим делом надо разобраться как следует, завтра же займусь, - заверил я старика.
Проснулся я с первыми петухами, вернее, меня разбудил странный крик хозяйского петуха. Раньше я никогда не слыхал, чтобы петух так своеобразно пел: сначала он хлопал крыльями, как все петухи, потом издавал булькающий звук, напоминающий шум падающей воды в пустую железную бочку, и дотягивал срывающимся фальцетом свое неизменное «ку-у-у». Через щели кладовки, где я спал, начали пробиваться матовый свет и легкая утренняя прохлада. Покашливая, вышел из избы дед. Было слышно, как он, причмокивая, раскуривает трубку, потом подошел к кладовке и постучал костлявыми пальцами.
– Вставай, паря, а то запоздаем.
Я вскочил, наспех оделся и вышел. Дед уже сидел на ступеньке там же, где вчера, густо дымил трубкой и глядел вдаль, на темные сопки, нависшие над Ундургой. Небо на востоке просветлело. Над Ундургой легким, прозрачным одеялом навис туман, застилая ее пойму. Где-то внизу по старице закрякала утка, увлекая свой выводок из травы к озеркам, дикие голуби быстрыми парами пронеслись к хлебным полям, на макушку старой, полуголой березы уселась ворона и закаркала на всю округу. С лугов потянуло свежескошенной травой. А дедов петух стал снова надрывно «булькать», присоединяясь к пению «вторых» петухов.
– Бедный Петька, - как бы извиняясь, заговорил дед.
– Испохабила ему голосишко-то соседская собачонка - придавила его как-то за стайкой, ладно, я подоспел, а то бы совсем прикончила. Хотел его дорезать, да опять же Мироныч подвернулся со своей мумией, раны-то залечил, а голосишко такой вот теперь и остался.
Я стоял, любуясь утренним рассветом, наслаждался чистым воздухом и утренней прохладой. В этот миг я забыл про все на свете - тело мое, казалось, становилось все более упругим и сильным, а мысли легкими, как те барашки-облака.