Чертовка

Томпсон Джим

Пит слегка нахмурился. Я сурово на него взглянул, и тогда он виновато закашлялся:

— Это… немного странно, мне кашется. Ты д-думаешь, она так сделает?

— Еще бы! Это верняк.

— Но тогда пошему нушно, штобы я туда ехал?

— Почему? — переспросил я. И с минуту не мог придумать, что ответить. — Проклятие, тебе что, и это надо объяснять?

— Ну пошалуста, если мошно… Я так запутался, што не знаю…

— Да потому, что старуха может врубить заднего, сечешь? Подумает, что я хочу ее прокинуть, и все. Поэтому я должен подойти к

ее двери и сказать — опа, вот и я. Потребую с нее расписку, причем сразу же, иначе, мол, сделка отменяется. Я тебя отмажу, а потом объясню полицейским, что это подстава, и тогда старуха серьезно влипла.

Пит кивнул; лицо его посветлело, но он все еще колебался.

— А ты… ты н-не тумаешь, что мошно пойти в полисию прямо сейчас и?..

— Я думал об этом, — ответил я, — но, боюсь, ничего не выйдет. Скорее всего, они тебя посадят, а потом уже начнут доискиваться до правды. И если даже тебе не пришьют изнасилование, ты все равно надолго загремишь за решетку. Дело ведь паршивое, с какой стороны ни посмотри. Даже если это не изнасилование, то…

— Эт-то не иснасилование! Клянусь, Тиллон!

— …все равно история скверная. В ином свете ее не представишь. Тебе можно предъявить обвинения как минимум по паре статей, и будь уверен, влепят максимальный срок по каждой.

Хендриксон вздохнул и снова кивнул:

— Ты прав, мой добрый друг. Значит, если ты согласен окасать мне эту польшую услугу…

— Я в долгу перед тобой, — заверил я его. — Из-за меня тебя уволили, и теперь я пытаюсь все исправить. В любом случае мне доставит удовольствие подложить старой стерве свинью.

Пит сказал мне, что я хороший человек и опять-таки «шентлмен». Потом он взглянул на бутылку, пристроил ее в конце стола и встал.

— Ты столько для меня делаешь, мне стыдно просить тепя…

— Садись, — сказал я. — Ты остаешься здесь. Будешь жить прямо здесь, пока все не провернем.

— Н-но… — Он снова сел, не заставив себя долго упрашивать. — Эт-то слишком.

— Чепуха, — возразил я. — Я рад компании. А как насчет яичницы с ветчиной?

Глаза Пита наполнились слезами; я подумал: ей-богу, он, того и гляди, разрыдается.

— Мой добрый друг, — сказал он. — Мой хороший друг. — Он вытер нос рукавом.

— Только вот что, — сказал я. — Сиди тут тише воды, ниже травы, понял? Из дому и носу не показывай, — не дай бог, кто узнает, что ты здесь. Понимаешь, будет не очень-то хорошо, если старуха заартачится и нам придется идти в полицию. Они могут сообразить, что мы приятели, усек? Они пронюхают, что один из нас лжет, а другой его покрывает.

— Хорошо, — кивнул он, — я стелаю, как ты гофоришь.

Я сварганил ему кое-какой жратвы.

Потом вышел и купил еще виски.

Велел ему укладываться спать в спальне, а сам остался в гостиной.

Уснул я быстро, но часа в три ночи проснулся, чувствуя, что мне очень тесно. Такое ощущение, будто меня стискивают в объятиях.

Оказывается, это было постельное белье. Меня укутали и запеленали, точно двухлетнего малыша.

Я

решил оттащить белье обратно к Питу, но тут же вспомнил Мону, сладкую деточку, — вспомнил, как этот тип ею попользовался. Тогда я взял нужные мне одеяла, а остальные просто сбросил на пол.

Пускай этот сукин сын померзнет. Там, куда он вскоре отправится, ему придется жарко.

11

Следующий день был воскресным, и, пожалуй, он оказался самым чертовски длинным днем в моей жизни.

Пит почти совсем пришел в себя после гулянки. В голове у него прояснилось, и он уже совладал с первым испугом. Тут он снова начал волноваться, недоумевать и прямо-таки бомбардировать меня вопросами. А в моей голове, признаться, особой ясности не было. Наоборот, там все как-то перемешалось, точно мне пришлось ползать по крысиной норе.

Я тут же стал накачивать Хендриксона виски. Потом достал свои рабочие карточки и сделал вид, что очень занят. Но мне никак не удавалось от него отделаться. Он все талдычил «што», да «пошему», да «как» — еще немного, братцы, и я бы пристукнул его на месте.

— Я уже говорил тебе, — повторял я ему. — Чтоб ты провалился, Пит, ну сколько раз можно объяснять? Как только старуха даст мне расписку, она влипла. Хоть мокрой веревкой хлещи ее, она и не пикнет.

— Но… — Пит затряс головой, — но эт-то странно, мне кашется. Пошти как кино. Трутно поферить, што она…

— Да, она это сделает! Подожди немного — и сам увидишь.

— Но, — он продолжал трясти своей чертовой башкой, — трутно поферить, што… эт-то так странно. Што она сердится на меня за то, што… И што она скасала тепе о своих планах, и што ты…

— Ладно, — сказал я. — Я вру. Я все это придумал. Но, ради бога, зачем бы я стал тебе врать, черт бы тебя побрал?

— Пошалуста! Мой добрый друг, мой дорогой друг. Я не хотел скасать…

— А что ты хотел сказать?

— Ну… Мне ше просто пыло интересно. Я только хотел спросить, пошему…

Нет, вряд ли он на самом деле подозревал меня; он ведь с потрохами купился на то, что мы с ним добрые друзья. Скорее всего, он просто боялся, что я неверно понял ситуацию; ну вроде как старуха слегка выпустила пар, а я из-за ничего поднял бучу. А может, он думал, что я ставлю медвежий капкан на скунса: раздуваю из этой истории невесть что и мы просто запутаемся в собственных сетях.

Так или иначе, он не переставал суетиться, спрашивать и переживать вслух, пока… ей-богу, я терпел сколько мог, но мое терпение лопнуло! Случилось это примерно через час после обеда. До того я сходил в продуктовую лавку и накупил там столько проклятой жратвы, что хватило бы накормить лошадь, — понимаете, я ведь подумал, что хорошая хавка сумеет заткнуть Хендриксону рот хотя бы на время. Но даже за едой он не переставал говорить — так и болтал, набив свою треклятую пасть, — а потом, конечно, решил помочь мне вымыть посуду. Прямо-таки настаивал на этом. А при этом говорил, и говорил, и говорил, пока…