Чертово дерево
Шрифт:
Перед самой своей кончиной ваш отец осознал риск, связанный с владением недвижимостью, расположенной в городских районах с быстро ухудшающимся уровнем жизни. Вам, наверное, известно, что недвижимость, земельный налог с которой не уплачивается более четырех лет, переходит в собственность города. Поскольку у Компании отпала необходимость в приобретении новой недвижимости, ваш отец избавился от части старой, попросту позволив городу завладеть ею. Это было мудрое решение. Город попытался реализовать реквизированную недвижимость с аукционов, но покупателей было слишком мало. Теперь расходы на содержание этой собственности легли на городскую казну. Во многих случаях городу пришлось даже обратиться к нам, чтобы мы за разумное вознаграждение взяли на себя заботу о содержании этих домов, в которых в основном проживают наименее обеспеченные слои населения.
Я
Я завидую легкости, с которой Кэйрин впадает в бешенство. Она никогда не бывает безразличной или отрешенной, она абсолютно непредсказуема. Я уже видел столько ее срывов и следующих за ними раскаяний, что, когда она обещает мне, что такое больше не повторится, я не могу ей поверить. Она попрекает меня моей тягой к наркотикам, забывая о том, что сама не может и часа прожить без порции водки со льдом. И что не может пропустить ни одного похода в солярий, как будто от загара зависит ее жизнь. Я все время жду от нее какой-нибудь выходки. Она знает это и еще больше теряет самообладание. Мой цинизм постоянно подрывает ее веру в способность справиться с собственными эмоциями.
Когда я знаю, что Кэйрин проводит время с Сьюзен, я чувствую себя так, словно меня используют. Но сегодня я пригласил на обед их обеих. Это случилось несколько часов назад, и сейчас я абсолютно спокоен.
Сам по себе наш обед представлял удручающее зрелище. Сьюзен и Кэйрин болтали без умолку друг с дружкой, а я сидел молча, жевал и притворялся невидимкой. Но чувствовал себя так, словно наконец решился лицом к лицу столкнуться с тем, что меня так долго страшило. Моя неистовая злоба, смешанная с апатией, проходили прямо на глазах.
Они беседовали о сексе. Беседовали, словно в первый раз. Сьюзен сказала, что лишь очень немногие понимают толком даже самих себя, не говоря уже о других. Большинство людей, сказала Сьюзен, слушают только то, что ты говоришь, вместо того чтобы пытаться понять, о чем ты умалчиваешь. Они не следят ни за выражением глаз, ни за жестами. Они не замечают сексуальных сигналов. И тут, будто специально для меня, Сьюзен принялась читать лекцию о том, как устроена Кэйрин в чувственном смысле. Она сказала, что у Кэйрин очень развито физическое самосознание, намного больше, чем у нее самой, и что Кэйрин очень тонко понимает физические ощущения партнера. Она сказала, что не может определить словами, почему Кэйрин так привлекательна и почему все к ней тянутся. Кэйрин выслушала все это с крайне удивленным видом.
Еще Сьюзен сказала, что Кэйрин — сама женственность и что женщин и мужчин привлекает в ней в первую очередь ее таинственность, ощущение того, что под холодной оболочкой скрывается страсть.
Затем настала очередь Кэйрин. Она сказала, что, знакомясь с новой парой, в первую очередь пытается представить их в постели. В отличие от нее большинство людей способно строить сексуальные фантазии только об отсутствующих.
И напоследок Сьюзен заметила, что в большинстве случаев отношения Кэйрин с мужчинами ей непонятны. Она объяснила, что, по ее мнению, отношения эти недолговечны потому, что между Кэйрин и ее партнерами нет постоянной энергетической связи. Она не представляет себе, каким образом им удается удовлетворять Кэйрин. Она не назвала конкретно меня, но ясно было, в чей огород камень. «В большинстве случаев в любовных отношениях отсутствует признание собственной вины, — продолжала Сьюзен, глядя на меня. — Очень печально, — прибавила она, — что столь многим людям не удается открыть себя в другом и самореализоваться с помощью иной личности».
Сегодня вечером Кэйрин рассказала, как она слоняется нагишом по квартире, поливая свои бледные засохшие цветочки, как она курит одну сигарету за другой, несмотря на больное горло, перемывает чистые ложки и тарелки и читает стихи. Она только что обнаружила, что в химчистке бесследно пропал поясок от ее нового платья от Сен-Лорана.
В нашей группе есть одна блондинка, которая сказала, что ей отвратителен мой сарказм. Я попытался объяснить, что это просто способ самозащиты: я саркастичен, потому что пытаюсь скрыть свою разочарованность жизнью, а вовсе не потому, что хочу кого-нибудь оттолкнуть или обидеть. Еще я сказал, что жить или не жить — это личное дело каждого, и я могу отказаться от жизни, если захочу. Каждый раз, взбираясь на гору в Катманду, я ожидал, что умру, — не сейчас, так на обратном пути. А если я еду куда-нибудь на машине, я никогда не уверен до конца, что доберусь до пункта назначения невредимым. Никто в группе меня не понял.
Джефри сказал, что он не понимает, как это люди умудряются сначала обозлиться друг на друга, а потом помириться. Для него первая же вспышка гнева означает, что отношениям пришел конец. Кейт спросил его, не хочет ли он поговорить со мной о нашем конфликте, но он отказался. Я сказал: «Это абсурд, Джефри сказал, что я ему абсолютно безразличен, а теперь вы рассуждаете о каком-то «конфликте» между нами». Джефри пропустил мои слова мимо ушей и продолжал разглагольствовать о гневе. Внезапно меня охватил гнев. Несколько минут я сидел, ненавидя его, на грани срыва, готовый набить ему морду. Затем мой гнев прошел, и мне стало худо. Я начал задыхаться, терять над собой контроль, мне хотелось выбежать вон. Джоел что-то сказал мне, но я его даже не услышал. Я уже готов был завыть, когда Кейт попросил меня подойти к нему. Я крикнул, что не подойду. Я слышал, как кто-то говорил: «Послушай, Джонатан, мы с тобой, мы тебе поможем», — и снова выкрикнул: «Нет, вы все врете!» Но при этом мне все время хотелось сказать: «Пожалуйста, выслушайте меня. Помогите мне, прошу вас».
Кейт присел рядом со мной, затем к нему присоединилась Элизабет и протянула мне сигарету. Я затянулся и извинился перед ними. «Не будь смешным, — сказал кто-то. — За что тут извиняться?»
Посещения групповых занятий полезны хотя бы тем, что служат мне постоянным напоминанием: никто не владеет вполне своими эмоциями. Про меня нельзя сказать, что я ко всем отношусь враждебно или, наоборот, доброжелательно. Мое отношение к миру весьма переменчиво. Оно зависит всецело от моего окружения. Я могу быть агрессивным с тем, в ком вижу соперника, и доброжелательным с тем, кого жалею. Я или недостаточно хорош для кого-нибудь, или уж слишком хорош для всех. Занятия групповой терапией сделали меня невероятно возбудимым. Мне больше не нравится созерцать, я рвусь действовать. Но, боюсь, это временно. Это я так реагирую на чувство независимости от других, которое возникает в группе. С каждой встречей я все больше и больше понимаю, какие мы нечестные. Мы же прекрасно знаем, что жизнь — это хаос, и тем не менее настаиваем на том, что все происходит в соответствии с логически выверенным планом.
Подводя итог, скажем, что я не удовлетворен посещением группы. Я не открыл для себя ничего нового. Когда я сказал об этом Кэйрин, она обвинила меня в том, что я слишком многого хочу от групповой терапии. Это и правда так. Однажды, когда Кэйрин появилась в группе, она, не сдерживаясь, упала на пол и зарыдала. Я попытался утешить ее. Она собралась с силами, встала и присоединилась к остальным, оставив меня в полном замешательстве. Хотя она и плакала навзрыд, у меня осталось ощущение, что это тоже все понарошку, что в глубине души она была спокойна. Я знал: она выдумала, что ее никто не понимает, только для того, чтобы легче жилось. Ее эмоции поверхностны, как поверхностен любой повседневный жест.
На вечеринке с коктейлями, которую организовали для меня Кэйрин и Сьюзен, я встретил преуспевающего мужчину лет под пятьдесят. Мы поговорили о наркотиках, и все время нашей беседы он упорно называл опиум морфием. В его представлении молодые американцы были все сплошь курителями гашиша и едоками опиума. Он пригласил меня на обед, и я принял приглашение. Мы отправились в китайский ресторан. Подошел официант; мой новый знакомый вступил с ним в беседу на чистейшем пекинском диалекте. Когда я спросил его, где он этому научился, он отшутился, сказав, что не из меню в китайских ресторанах. Затем он принялся говорить о торговле наркотиками, явно давая понять, что имеет к ней самое непосредственное отношение. Он засыпал меня цифрами: полторы тысячи фунтов чистого неразбавленного героина — это примерно вес половины легкового автомобиля — стоят в «золотом треугольнике» на границе Бирмы, Лаоса, Таиланда и Камбоджи восемь миллионов долларов. Через четыре недели, когда груз достигнет американского рынка, он будет стоить триста миллионов. Доставка производится через американские военные базы в Индокитае — нужно только подкупить местных чиновников и командиров баз. Он гордился историей своего бизнеса и считал себя духовным потомком того англичанина, который в восемнадцатом веке вдохновил индийцев на разведение опийного мака. Опиум, под названием «черный рис», отправляли в Китай, где его обменивали на различные товары. Американцы тоже включились в торговлю, — англичане и французы не раз обвиняли их в том, что они орудовали с особенной беззастенчивостью.