Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
Шрифт:
– Ну, все-таки, штормовое предупреждение...
– Какое предупреждение?
Слава по-настоящему прикусил язык.
– Неважно. Придется тогда в лес тащиться.
– Козлы, - возмущенно пробормотала Ольга.
Все как по команде посмотрели в лес. Последние девятиэтажки располагались к нему торцом и поэтому были хорошо видны торчащие из-за бетонного забора черные с прозеленью сосны, редкие, распустившие щупальца дубы, хватающиеся за стройные талии соседок. Вялое небо обвисло старым полинявшим покрывалом на их макушках, полотнище трепетало от ветра, заставляло деревья гнуться. Ветхая ткань трещала, скрипели упрятанные под кору проржавевшие шестеренки и подшипники.
– Ты видишь?!
– закричал он.
Но Ольга вряд ли что видела. Она стояла спиной к ветру, зажимая руками капюшон на лице. Где-то прорвало полог, копившийся наверху напор ударил по земле, поднял в воздух мерзлую пыль и снег. Слава не успел прикрыть глаза руками и несколько секунд смотрел на бурю со дна озера слез. Он не различал - видится ему, или это действительно так - мир оказался старой декорацией, подавшейся под ветром, натянувшейся на грубо сколоченных остовах, задираясь у самой земли и бесстыдно показывая внутренности и изнанку чуда. Выцветшие и криво сшитые кусочки ткани - бархата и ситца, вельвета и джинса, необструганные доски с торчащими ржавыми гвоздями, скрученные кусками проволоки, настилы из распухшего картона, грязной бумаги, кусков фиолетового пластика.
Весь этот мусор рассыпался если не на глазах, то в коротких промежутках, когда удавалось освободиться от ночного наваждения слепоты. Цвета не было, и в воздухе расплывались черные пятна засветки - реальность коробилась и не выдерживала потустороннего света. Кожу щек драл ржавый станок ветра, оставляя зудящие царапины. Слава тянул вперед руки, в самый водоворот, эпицентр разрушения, то ли защищаясь от осколков, то ли безнадежно пытаясь поддержать заваливающийся остов, нащупать вновь ту точку, которая держала спокойствие и безнадежность на себе, надавить, придать ей новые силы. Большой, трепещущийся кусок школы зацепился за пальцы, облепил окном и стеной руки, повис безжизненной тяжестью, пригнул к земле. Заломило мышцы, пальцы ломались под штукатуркой. Он бы упал, но в капюшон вцепилась Ольга, удержала его, подарила мгновение, хватившего на то, чтобы глыба сорвалась и утонула в земле, прорастающей редкой травой.
Ольга неожиданно сильно обхватила его, оторвала от встающего дерева, потащила в глубь леса, в относительную тишину и оглушающий покой, так что заныло, зачесалось в ушах. Слава потерял контроль. Он только отталкивался каблуками от попадающегося еще асфальта, кусков кирпича, обломков рам и искореженных парт. Он падал, падал, падал назад, в пропасть до неба, и от безначального падения ломило в затылке, где все уже приготовилось к сильному удару, сотрясению, но тот все оттягивался, набухал, копился. Под анараком сбилась одежда, съехала со своего места, съежилась, стянулась, прилипала к коже холодными пуговицами и разрывала швами подмышки. Рубашка ползла к горлу, открывая живот сочащемуся сквозь непромокаемую ткань дождю, а завязки капюшона подло били по глазам.
Боль теплела и зеленела. Краски окончательно смывались с глаз, оставаясь неясными редкими облачками в наполнившемся вверху океане, который взлетал горячим шариком, бился о сосны, обрушивая на землю редкие иголки и шишки. Они держались за руки, их подпирал мягкий настил колючей желтизны и запаха смолы. Слава смягчил пожатие, отпустил Ольгину руку и стал пальцем скользить по ее ладони. Она была тесной и доверчиво открытой, нежной, с почти неощутимыми линиями обмана.
Ветер дышал в лицо почему-то весной, кидал в уши убаюкивающий скрип леса. По губам семенил кисловатый муравей. Сознание сна не успокаивало, а только разочаровывало - опять красивый обман. Ничего не хотелось, и само тело взбунтовалось, опасаясь нового провала. Оказалось достаточным сделать шаг, чтобы оказаться перед школой, с ее затемненными стеклами, широкими прозрачными дверями, за которыми был виден уютный холл с мягкими креслами, диваном, фонтанчиком для питья, прохладу и полумрак. Ольга щурилась и чихала на солнце. Лес обступал со всех сторон трехэтажный куб, лишь у самых стен сходя на небольшие пушистые кустики.
Что может быть прекраснее учиться летом, когда школа пуста от каникул и отпусков, когда можешь сесть на любое место и слушать тишину, вытирая со лба пот.
Оля бросила на скамейку перчатки и держала для него дверь. Слава поднял с дорожки камешек, подкинул его на ладони и, тряхнув кистью, запустил его в небо до боли в плече и сгибе локтя. Синь не дала проследить за маленькой кометой, а солнце невзначай щелкнуло по глазам, рассыпав в воздухе капельки черноты. Моргая и стряхивая их с ресниц, он вошел вслед за девушкой в холл, упал в кресло, съехал по обивке пока не зацепился затылком за велюровый валик и не вытянул на километр необутые ноги. Медленно крутился вентилятор под потолком, пытаясь разогнать прохладу и тишину. Ни на то, ни на другое не хватало сил.
– Хорошо, - высказался Слава.
– Просто замечательно, - подтвердил он себе.
– В таких местах тоскуют и плачут, - сказала Оля.
– В них нельзя возвращаться. Можно только вспоминать.
– Тебя не страшит искаженность?
– спросила она.
Прежде чем сказать, Слава осмотрелся, насколько это было возможно в его полулежачем положении. Навесной пупырчатый потолок, алюминиевые полосы под светильниками, верхние края тонированных витрин, пальмовые листья, мягкость на шее и затылке.
– Так и должно быть. Возвращаться и правда не стоит. Стоит вносить что-то свое. Все равно, главное - это впечатление и ощущение. Остальное портиться, забывается, разрушается.
Оля промолчала.
Расслабленность и нега запузырились оживленностью. Слава крепко сжал кулаки, затем распустил пальцы и несколько неуклюже, помогая себе каблуками ботинок и шеей, сел в кресле. Оля смотрела на него.
– Никогда не думал, что это будешь ты, - ущипнул он себя за ухо.
– Так уж и никогда, - вовсе не кокетничала она.
– Фигура речи, - признался Слава.
– Дурная привычка литературной гладкости. Терпеть не могу чужих блондинок.
Оля намотала на палец локон и искоса на него посмотрела.
– Я, - призналась она.
Шнурки - вечное проклятие - были на удивление сухими, и, даже, слегка ломкими, из-за чего спущенные банты легко поддались ногтям. В ботинках оказалось много песка и желтых сосновых иголок. Слава постучал ими об пол, задумчиво разглядывая носки. Потом решился и снял их. Ноги были чистыми.
– Ты думаешь - это обязательно?
– Да как-то неудобно. Остальное можно не снимать.
– Так?
– Нет... Ага, вот...
– Подожди, давай помогу.
– Держи меня за шею. Ох ты, так просто. У тебя ноги не затекут?
– Смеешься?
– Тебе хорошо?
– Мне очень хорошо... Это здорово... Ох... как сладко...
Он вдавливал ее в себя, уткнувшись лбом ей в плечо и смотрел на натянувшийся край форменного платья, гладкую кожу ног с просвечивающимися венами. Оля ворошила его волосы и цеплялась за спину.