Червоточина
Шрифт:
Витя полез все же ногами вперед. Просунул сначала одну, потом, изогнувшись и держась за края пролома, отправил следом вторую, так что оказался сидящим в проделанной им дыре. Хотел скользнуть вниз на спине, но грубо обломанные кирпичи не дали ему этого сделать. Тогда он согнулся пополам, низко склонил голову и, шипя и ругаясь, сунул ее в дыру. Затем спрыгнул. Раздался грохот, и сразу за ним – громкий мат Виктора.
– Ты потише там, – склонился к пробоине Нича. – Не забывай, кто с нами.
– Это все ты со своим стулом: возьми, возьми!.. – показалось с той стороны злобное Витино лицо. – Чуть шею не свернул!..
– Дурное дело не хитрое, – сказал в ответ Нича. – Стул не виноват, если у кого-то мозгов не хватает. Мог бы и пониже дыру прорубить.
– Ни хрена себе! – завопил Виктор. – Он отлеживался, а я теперь и виноват! В следующий раз сам рубить будешь. Может, свою чересчур умную голову совсем наконец-то снесешь.
– Да я тебя!.. – через стул ринулся в пролом Нича, но почувствовал, как сзади в него вцепилась Соня.
– Да что же это такое?! – закричала она, чуть не плача. – Ну почему вы такие злобные?! Мне ведь тоже нелегко, но я же на вас не кидаюсь! Даже волк не такой агрессивный, как вы!..
Нича машинально повернул голову. Юрс стоял рядом с девушкой, уставившись на него своими ледышками. Ниче показалось, что глаза зверя сквозят презрением.
Волк вдруг согнул передние лапы и вытянул голову, явно приготовившись к прыжку. Нича невольно попятился. Но Юрс прыгнул не на него. Грациозной серой молнией он взлетел к проему в стене и, даже не коснувшись лапами ни стула, ни разбитой кладки, скрылся в темноте соседней квартиры.
Испуганно вскрикнул Виктор, и вновь стало тихо.
– Он там его не загрыз? – поежилась Соня.
– Вряд ли нам такое счастье выпадет, – пробормотал Нича и, увидев, как сомкнулись Сонины брови, сказал: – Ладно, прости, сейчас залезу, посмотрю.
Он забрался на стул и стал примеряться к отверстию, собираясь повторить акробатический этюд Виктора.
– Ой, – сказала Соня. – А как же я?
– Я залезу и тебя приму. Подожди немного. И дай мне на всякий случай топор.
– Ты поосторожней с ним, – сказала Соня, подавая инструмент.
«Не маленький», хотел ответить Нича, но вспомнил, что он сделал уже этим самым топором, и промолчал. Вытянув руки, засунул в пролом голову, лег животом на щербатый край пробоины, опустил топор насколько смог низко и разжал пальцы. Топор гулко стукнул о пол.
Тогда Нича вернулся назад и полез в дыру ногами вперед, как до этого Виктор. Только не стал спрыгивать, чтобы не напороться на стул, а потихонечку сполз, царапая об острые края кирпичей спину.
На соседской кухне – или где он там оказался? – было темно и тихо. Сквозь пролом в стене попадало совсем мало света, Нича сумел разглядеть лишь валяющийся на полу стул. Он наклонился и поднял его. И лишь разогнувшись, понял, что голова перестала болеть. Абсолютно, словно в ней повернули рубильник, разорвав ведающие болью нервные окончания.
Нича с облегчением выдохнул. И тут с ним случилось странное… Точнее, это лишь в первый миг происходящее показалось ему странным, но тут же, сразу, без каких-либо переходов, все стало для него естественным и единственно возможным. И то, что он мог теперь видеть в темноте – даже не видеть в прямом смысле, а четко ощущать окружающее его пространство со всем наполнением, – и необъятный восторг от того, что он находится здесь, и желание оставаться здесь всегда, одному, никого не допуская к своему пылающему счастью обладания бесценным сокровищем.
Но он был здесь не один. Ведь где-то тут – этот белобрысый подонок и приблудная шавка!.. Здесь, в пространстве его личного наслаждения! Он стал озираться. Своим новым зрением он видел пьянящую восторженную пустоту, зажатую четырьмя восхитительными стенами. Некая тусклая вспышка сознания попыталась высветить несоответствие между ожидаемым и увиденным – дескать, нормальная квартира не может быть пустой четырехугольной коробкой, – но он загасил ее на корню. В его личном пространстве и не должно быть ничего «нормального», ожидаемого и обыденного. Да и нет здесь никакой пустоты! Его пространство наполнено восхитительной тьмой! И тоже не обыденной, пыльной и скучной, а шевелящейся, чавкающей, живой!..
Он присмотрелся внимательней и с восторгом увидел, что тьма на самом деле живая. Она словно клубилась толстыми лентами густого, плотного дыма… Да нет же, не дыма! Это были восхитительные, длинные и жирные черви! Черный, извивающийся, пульсирующий комок бесплотных, но не менее от того реальных червей. Обворожительно прекрасных в судорожных сокращениях тел, в их упоительных конвульсиях, в сладостном переплетении с другими извивающимися, будто в пароксизме похотливой страсти, телами.
Да! Лишь только с ними, с этими воистину неземными созданиями готов был делить он свое пространство!.. Но больше в нем не должно быть чужаков! А они были, были!.. Он чувствовал это… И снова стал озираться.
Две стены выглядели полностью глухими, наслаждающе монолитными, возбуждающе ровными. Ту, возле которой стоял он, уродовала светлая рваная клякса пролома, гнусное существование которой оправдывало лишь то, что она помогла ему попасть сюда и обрести свое счастье. И теперь к этой кляксе подбиралась шевелящаяся темнота. Вот уже один призрачный червь, извиваясь клубом черного дыма, проник в отверстие и скрылся за стеной. За ним потянулся еще один, затем – еще и еще…
А в четвертой стене была дверь. Обычная входная дверь, безвкусно оклеенная пленкой «под дерево». И к ней пытался подойти этот злобный уродец – никчемный, трусливый и лживый Витек. Он и сейчас отчаянно трусил, и было от чего: возле двери стоял, широко расставив лапы, серый хвостатый ублюдок, оскалив в жуткой гримасе и без того мерзкую морду.
Но разве Виктор уродлив?.. Почему он подумал о нем столь пренебрежительно и гадко? Ведь на самом-то деле он красив и горд, умен и напорист. А трусость и лживость – разве они недостатки? Трусость – это естественная защита всего живого от опасности. Лишенные трусости всегда погибают первыми. Во имя придуманных идеалов или нелепой, лишенной всякого смысла пальмы первенства, а то и – что совсем уж алогично и дико – ради чужих жизней!.. А ложь – это наипервейший инструмент для личного блага: это и защита от посягательств на личную свободу, и верное средство для продвижения вверх и вперед, для сокрушения всех и всего, что мешает быть самим собой и делать только то, что действительно хочется. Все, что хочется, и так, как хочется. Трусость и ложь – главные проявления настоящего ума!