Чешские юмористические повести
Шрифт:
Коньком Грознаты были глупейшие россказни о том, будто бы он, дядюшка Ировец, уже приступил к постройке подлинно надежного дворца благополучия для нашего крестьянства и тем самым для всей нации, меж тем как противная сторона, о которой староста имел весьма туманные представления, только без конца обещает народу сей дворец.
Как красиво и как непохоже на все это сумел его преподобие изобразить заслуги Ировца! Дядюшка чувствовал, как с каждым словом проповеди бремя земных забот килограммами спадает с его плеч, как он постепенно становится лучше всех окружающих и чувствует себя до странности легким, как возносится все выше, все ближе к небесам…
Ировец замирал от восторга. Проповедь пана декана он не променял бы и на почетный золотой крест с короной, который в заключение
Староста не спал, да и как мог он заснуть! От него не ускользнуло даже сердито-покорное выражение лица соседа Вондрака, известного смутьяна и вожака местной голытьбы, у которого сразу пропала всякая охота перебивать оратора. Декан добрался до значения Ировца для округа и всего крестьянского сословия, прославляя его как щедрого основателя будущего зборжовского божьего храма. Он также коснулся — что само собой разумеется — его поразительного дара, свидетелями благодатных последствий коего для всего округа, более того — для всего отечества — мы все являемся, дара, пред силой которого современная наука растерянно немеет (сознавая себя представителями науки, директор гимназии и его коллега, преподаватель восьмого должностного разряда, тоже удостоенный чести занять место на подмостках, вздрогнули — сначала директор, а потом преподаватель), меж тем как мы, все прочие, должны смиренно склонить перед ним голову. Произносящий сию речь, по всей видимости, не ошибется, если свяжет неоспоримые способности Ировца с образцовым отношением оного к своему святому покровителю праведнику Флориану.
Тут Ировец почувствовал на руке прохладную капельку.
Наверняка его преподобие пан декан в запале красноречия изволили брызнуть слюной, что случается и с самыми прославленными ораторами, как могут засвидетельствовать их преданные слушатели.
Дядюшка Ировец даже не осмелился стереть благородную влагу, полагая ее священной, но тут его окропило еще обильней, и виновником сего уже никак не мог быть декан.
Этот легкий душ подействовал на Ировца, как удар дубиной; крякнув про себя, он вытаращил глаза, точно баран на новые ворота. Какая-то сила резко встряхнула его, пробудив от сладкой дремоты. Дядюшка даже испугаться не успел — часовой механизм его сознания, привыкший работать не спеша, загрохотал, словно кто-то повис на гире.
Да и у преподобного отца увязли в горле слова, доставлявшие всем такое блаженство, особенно когда он произносил их в нос; пухлое лицо декана сморщилось, будто кто перечеркнул его крест-накрест. Если бы Ировец совершил самое богохульное святотатство, священник не мог бы взглянуть на него более страдальчески и укоризненно. Допустимо ли, чтобы в столь богоугодный день, коему подобает самая отменная погода, шел дождь? Уже и окружной начальник встал и вытянул вперед руку с золотым обшлагом, проверяя, не каплет ли сверху, за ним то же самое проделал директор гимназии, второе по рангу чиновное лицо в Цапартицах, затем их примеру осмелился последовать и императорско-королевский преподаватель восьмого должностного разряда. Еще и еще стали протягиваться вперед руки, по рядам собравшихся прошла волна изумленного ропота…
Если бы у Ировца было время, он провалился бы прямо на глазах этих господ сквозь землю, ибо уже падали каплищи величиной с добрую сливу. Но дядюшка не стал дожидаться, пока все собравшиеся установят, что в самом деле начался дождь. В один прыжок оставил он за собой подмостки, высокопоставленное общество, проповедь — только еще успел заметить на бегу, как церковный сторож раскрывает над его преподобием зонтик.
Сунув руку в карман и нащупав ключ от черной кухни, Ировец сразу смекнул, чем тут пахнет.
Он даже не побежал в дом, а, руководствуясь безошибочным чутьем, ринулся прямиком
Тем временем на праздничной трибуне поднялся страшный переполох. Пан декан так и не смог продолжить проповедь, которую ему во что бы то ни стало хотелось довести до конца. Засвистел, загудел, завыл, как тысяча голодных собак, вихрь; над головой его преподобия треснул вывернутый наизнанку зонт церковного сторожа; в сей же миг затрещали доски рушащихся ярмарочных ларьков, их брезентовые навесы затрепыхались в воздухе, послышались женские вопли, мужские проклятия — вот и все, что в тот зборжовский судный день можно было зафиксировать, пока ужас, охвативший свидетелей тогдашнего стихийного бедствия, не лишил их остатков разума.
Рассказывают, что перед полным затмением солнца, погрузившим Зборжов во тьму египетскую, были еще замечены три форменных головных убора, украшенных золотом или черными перьями,— они летели, уносимые ураганом; первым, конечно, летел кивер окружного начальника, затем — фуражка директора гимназии и в почтительном отдалении — фуражка учителя восьмого должностного разряда… Только вслед за ними летели шапки обыкновенных и более чем обыкновенных смертных. Шляпы ходского хора из села Уезд, каждая величиной с тележное колесо, катились с такой быстротой, что от них отрывались ленты.
Потом уже никто не мог различить даже ближайшего соседа и сам не знал, стоит он, лежит или возносится над землей. Те, кто зажмурился, защищая глаза от песка и пыли, раскрыв их, вдруг обнаружили, что за одну секунду наступила ночь, во мраке которой тысячи хриплых глоток ревели вселенскую погребальную мессу. Тут почти все решили, что и впрямь настал конец света. По крайней мере они дружно это утверждали впоследствии.
Итак, любезный читатель, мы приближаемся к заключительной точке нашей правдивой истории о необыкновенной судьбе дядюшки Ировца, который именно в это время оказался участником самого диковинного происшествия из всех, что уже описаны на сих страницах. Нужно сразу же заметить — точку, которая вскоре будет поставлена, по сути дела, сотворили за нас сами небеса, причем столь решительно, что обоим нашим центральным героям надолго отказали слух, зрение и вообще все органы чувств. Эта завершающая точка превзойдет кульминационные пункты самых бессмертных шедевров отечественной художественной прозы, и в их числе — охотно и бескорыстно допускаем это! — могут быть даже произведения, способные затмить нашу повесть! Точка сия будет изготовлена из огня небесного и сопровождаема громом, вероятно, более оглушительным, чем шум, который наше повествование наверняка вызовет в его главном месте действия — в Цапартицах,— да ниспошлет господь здравие жителям города, коему еще многие века предстоит быть «сторожевой заставой на дальних рубежах родины»!
Так вот, поскольку мы вынуждены вернуться к дядюшке Ировцу, надо вам сказать, что найти его нам будет чрезвычайно нелегко. Он и сам лишь на ощупь смог определить, где в эту минуту находится. Была тьма, про которую говорят, что ее можно резать ножом, но и это бы ему не удалось, ибо ветер, дующий откуда-то из адской бездны, не дал бы раскрыть складной нож. Во всяком случае дранку с кровли срывало целыми охапками да с таким треском, что уши закладывало, к тому же все это светопреставление сопровождал грохот, по тембру более всего напоминавший гудение волынки, под которую в ходском крае поют коляды. Только волынку эту пришлось бы сделать из самой большой навозной бочки дядюшки Ировца [39] .
39
Пение коляд сопровождается здесь игрой на инструменте низкого звучания, изготовленном из старого жбана размерами елико возможно побольше, отверстие которого туго обтягивается пузырем. Пучок конского волоса, когда им водят по пузырю взад-вперед, извлекает из этого инструмента звук, похожий на гудение волынки. Для игры на сем инструменте надобны два музыканта: один держит его между колен, другой обоими руками водит по нему пучком конского волоса (прим. автора).