Чешские юмористические повести
Шрифт:
Какого?
Ну, разумеется же, принципа регулярной чистки дымоходов, не только весьма полезного, но и строго предписываемого свыше.
Впрочем, все это отнюдь не так просто!
Возможно, какой-нибудь иной писатель и удовольствовался бы обычным полицейским предписанием, но для автора сих строк этого мало, ибо ясно как божий день, что тайна дядюшки Ировца давно была бы вытащена за ушко да на солнышко, если бы пан Мимрачек ревностно следовал предписаниям властей, а сказав, что он ими пренебрегал, мы прибегли бы к не слишком убедительной отговорке.
Тем более что зборжовский староста вовсе
Тетя же скорее кинулась бы в сарай и сунула голову меж створками его ворот, чем…
Но и она не избежала великой душевной борьбы, раздираемая обещанием, данным супругу, и еще более важной потребностью, которой бедняжка не в силах была противиться.
А дело вот в чем. В трубу, столь тщательно скрываемую от всех непосвященных и любопытных, выходило сопло печи. Ну что ж, хлеб в конце концов можно покупать и в городе, хотя у тетки Ировцевой при этом сердце обливалось кровью. Хуже было, когда приблизилось время положения первого камня будущего храма святого Флориана в Зборжове.
У несчастной хозяйки голова раскалывалась, как только она вспоминала, что ей негде испечь калачи. Калачи для первого зборжовского храмового праздника! К славе, выпавшей на долю мужа, она была равнодушна и с некоторых пор искала спасения от мирской суеты в молитвеннике.
После того как старой, став почетным цапартицким гражданином, заставил тетю Маркит снять ходскую народную одежду и вырядиться в городское платье, она горько оплакала свою недолю, а платок по-прежнему упрямо повязывала на деревенский манер.
Тайна дымохода тяготила ее, словно у них обитал черт или домовой. Жаркими обращениями к небесам и земными поклонами пыталась она замолить перед всевышним грех тщеславия, завладевший ее мужем, ибо ей казалось — все, что им привалило, скорее от нечистого, чем от духа святого.
Тетя Маркит примечала, как щедро текут в их дом деньги, какой в крае необычайный урожай, какое чудесное изобилие всего растущего, но отнюдь не считала сие свидетельством божьего благоволения. Возвращаясь из города с исповеди,— странствия старой часовенки между Зборжовом и Спаневицами давно прекратились — она всякий раз чувствовала болезненный укол в сердце при виде растянувшейся вдоль дороги цепочки подгулявших, охрипших от пения крестьян, которые, пошатываясь, брели из города с предвыборного собрания или с заседания какого-нибудь общества. Горько ей было лицезреть прикорнувшего на меже выпивоху, храпящего так, что на милю вокруг смолкали кузнечики.
А уж эти нынешние наряды! Все крестьянки стали одеваться по-городскому. В иных деревнях, говорят, парни даже носили по улицам набитое сеном и соломой чучело в ходском народном наряде, точно, прости господи, на масленицу…
«Ой ли? Кабы то и впрямь было от нашего святого покровителя, не наслал бы он эдакую порчу. Ох, матерь божья! Слыханное ли это дело, чтоб в трактире и в овыдень [35]
35
Овыдень — будничный день (прим. автора).
36
Кошница — корзина, в которой носят мелкий корм скоту (прим. автора).
Одна только была у нее утеха, что скоро начнут строить святой костел в Зборжове. И вот, когда приблизилось воскресенье, которое должно было стать днем закладки новой церкви, тетя Маркит воистину воспрянула духом.
Она приободрилась и даже забыла про самые горькие свои печали: и про неясное будущее Баруш, возмечтавшей стать «учетельшей», и про постоянные отлучки Ировца, сулящие нечто неведомое и ужасное…
Все эти «заботушки» в конечном счете уступили одной: если она хочет испечь калачи, в дымоходе должно быть чисто. И никак нельзя поставить тете Маркит в упрек, что сия «заботушка» оказалась сильнее всех прочих.
Не ведая, как выпутаться из противоречия, рожденного безотлагательной необходимостью испечь отличные калачи и боязнью нарушить приказание Ировца, тетя, не долго думая, собралась в город — в обитель божью, последнее пристанище наших благочестивых ходок.
Вернулась она просветленная. Старый Августин, который, будучи пустынником, не имел права исповедовать верующих, но как раз посему и пользовался славой мужа наисвятейшего, нашел наиболее удачную формулу для разрешения терзавших тетю противоречий.
Пускай, мол, спокойно пошлет за трубочистом и пускай тот выполнит свои обязанности. Ежели вервие дядюшки Ировца — воистину дар святого Флориана, то для непосвященных и, следовательно, незрячих очей оно так и останется невидимым; если же в нем нет святости — тем лучше: дьявольское наваждение развеется. А поскольку наиболее правдоподобна первая версия (будь все это происками нечистой силы, вервие должно тянуться в ад, то бишь под землю, а отнюдь не к небесам), значит, трубочист ничего не увидит.
Тетю Маркит это вполне успокоило, и едва нынче утром дядюшка переступил порог, чтобы закатиться куда-нибудь до вечера, как повелось теперь ежедневно,— батрак припустил в город за Мимрачеком.
Итак, появление в нашей истории этого магистра черной магии (искусства столь черного, что все потуги адских сил, модерна и декаданса затмить его славу будут тщетны) представляется абсолютно обоснованным. Однако самому ему и в голову не приходило утруждать себя подобного рода размышлениями.
Шлепанье его чувяк отзвучало, и достопамятный конус Baby Bubeck вновь осиротел.