Честь имею
Шрифт:
— Не понимаю, — оправдывался я, — что тут дурного, если молодой офицер не только служит, но и посвящает досуг литературе? Не забывайте, что великий Суворов всю жизнь писал стихи, молодой Наполеон не мечтал потрясать мир своими победами, а писал драмы, мечтая о славе писателя…
Обо мне стали блуждать по Оренбургу всякие вздорные слухи. Когда о человеке ничего не знают, тогда начинают выдумывать, а выдумывая, редко говорят хорошее. Чаще забрасывают грязью. Конечно, любую грязь можно отмыть, но что-то грязное все равно остается. Скоро с этим печальным явлением я буду вынужден соприкоснуться вплотную, и моя репутация
Неизвестно, насколько бы затянулось мое командование ротой кадетов в Неплюевскам корпусе, если бы я не получил служебную телеграмму из Генштаба: «Просим срочно выехать в Петербург…» Я не замедлил прибыть, и мне было сказано:
— Нам известно, что вы покинули Академию, недовольные, что для вас не осталось вакансии. Таковая неожиданно обнаружилась, и мы рады оповестить вас об этом.
Естественно, я сразу же поинтересовался:
— В каком из отделов Генштаба мне придется служить?
Беседовавший со мною дежурный офицер загадочно переговорил с кем-то по телефону. Наконец трубка аппарата была оставлена в покое. Теперь он взглянул на меня как-то иначе:
— Все объяснят вам в кабинете сорок четвертом.
— Простите, а что там?
— Разведывательный отдел Генерального штаба…
Мне следовало появиться там завтра. Донельзя взволнованный, я проехал на Загородный проспект, и у Пашу встретился со старым запьянцовским другом. Конечно, я не стал рассказывать Щелякову о собственных переживаниях, я был одновременно и чуть растерян, и чуть подавлен, но пить вино отказался.
— Потом! Как-нибудь в другой раз… Лучше возобновим прежнюю тему разговора о том заборе, который непозволительно перелезать, Россия имеет сто одиннадцатую статью для наказания шпионов ссылкой в места отдаленные, где очень хорошо морозить волков. Как же к этому делу относятся немцы?
— К сожалению, у них нет Сибири, — ответил Щеляков. — Зато есть статья № 49а, карающая отсидкой в Моабите. Но в Англии к этому делу относятся совсем наплевательски. Там судья надевает черную шапочку, дабы прикрыть себе лысину, и любезно объявляет шпиону: «Вы будете повешены непременно за шею и будете висеть на веревке до тех пор, пока не сдохнете, да сжалится великий господь над вашей заблудшей душою!»
— Разве тебе плохо служилось в Оренбурге?
— Хорошо. Но меня вызвали, — отвечал я отцу.
— Вызвали? Зачем?
— Наверное, ждет повышение.
— Слава всевышнему, — истово перекрестился папочка. — Я ведь всегда верил, что мой сын пойдет далеко. Может, это и к лучшему, что ты порвал с этой грязной девкой Фемидой…
Состоялся
— Скажите откровенно, вы никогда не виделись с венским военным атташе в Санкт-Петербурге?
— Графом Спанокки?
— Выходит, вы его знаете?
— Нет. Просто его имя упоминалось в газетах.
— И вы это имя сразу запомнили?
— У меня отличная память.
— Кому писали последнее время почтой?
— Отцу.
— А на Гожую улицу, дом тридцать пять?
Вот уж никак не ожидал такого вопроса.
— Если вы имеете в виду варшавский адрес, который дала мне в «Поставах» некая наездница пани Валежинская, то я этим адресом для переписки никогда не пользовался, хотя женщина, живущая там, достойна всяческого внимания…
Мой собеседник перешел к делам Белграда:
— Вам известны причины, заставившие Георгия передать свои права на престол брату-королевичу Александру?
— Говорят, он в запальчивости ударил своего камердинера, что и явилось причиной смерти этого человека.
— Не совсем так, — поправил меня собеседник. — На удалении старшего сына от престола Сербии настоял сам отец, ибо Георгий резко выступал за немедленный разрыв с Австрией и бряцанием оружия слишком насторожил Вену. Но старый король понимал, что Сербия будет разгромлена, поскольку Россия ныне еще не готова поддерживать ее… Каковы ваши личные отношения с наследником Александром?
— Почти дружеские и весьма доверительные, ибо в Училище Правоведения я был его наставником, а Александр, еще будучи мальчиком, относился ко мне как к старшему брату…
— Где вы убиваете свободное время?
— Время, — ответил я, — это не жалкий комар, чтобы его убивать, а свободного времени у меня никогда не было.
— У вас есть на примете невеста?
— Нет.
— Связи с женщинами?
— Нет…
Неслышно отворилась боковая дверь кабинета № 44, вошел пожилой полковник и, послушав нас, спросил:
— А какими языками владеете?
Я назвал французский, немецкий, английский, польский.
— И два родных языка — русский и сербский.
— С последнего и следовало начинать.
— Начинать, — ответил я, — следовало бы все-таки с русского, а уж потом можно упомянуть сербский, освоенный мною еще с пеленок в разговорах с матерью.
Полковник представился по фамилии — Сватов. И после этого присел подле, коснувшись меня своими коленями. Он сказал:
— С такой внешностью надо бы играть в театре Бонапарта, который в молодости был чем-то похож на вас.
Это меня даже рассмешило:
— Скорее уж не Бонапарт на меня, а я похож на Бонапарта.
— Допустим, — согласился Сватов, переглянувшись с моим прежним собеседником. Уже вечерело, и за окнами кабинета виделись золотые огни царственного Петербурга. — А сейчас, — сказал Сватов, — вы должны откровенно поведать нам о своих отношениях с Драгутином Дмитриевичем.
— Аписом? — переспросил я, удивленный.
— Да. Только просим вас не утаивать свое участие в событиях третьего года, когда конак остался без Обреновичей.