Честное пионерское! 2
Шрифт:
Четвёртым уроком сегодня была литература. Где мы приступили к изучению «устного народного творчества». Учительница прочла нам из учебника наставления Самуила Яковлевича Маршака: «…Вам, ребята, выпало на долю счастье родиться и жить в замечательной стране, которая строит коммунизм…» Потом (так же по учебнику) озвучила нам, что такое «произведения устного народного творчества». А вот пример этого самого «творчества» зачитывали уже ученики — по очереди, начиная с первой парты у окна. Пока Зоя растеряно шарила взглядом по учебнику (соображая, с чего начать), я перехватил у неё пальму первенства. Торжественно провозгласил: «Иван — крестьянский сын
— В некотором царстве, в некотором государстве жили старик и старуха…
Своё умение читать я на уроке не скрывал. Всё же десять лет — это уже приличный возраст. Пусть пока не все мои одноклассники складывали буквы в слова столь же ловко, но многие делали это вполне прилично. Беглое и безошибочное чтение простого текста учеником четвёртого класса советской школы — это не такое уж удивительное действо, как если бы я в полтора года зачитывал (сидя на горшке) передовицу газеты «Правда». Но всё же оно озадачило учительницу. Та заслушалась и прервала меня, лишь когда я перевернул страницу учебника. Учительница поинтересовалась у меня, как часто я читаю и много ли прочёл книг. С ответом меня опередила Зоя. Она заявила, что читаю я ежедневно, и прочёл «очень много всего».
— Ты видел, как она на тебя смотрела? — шёпотом спросила у меня Каховская (после урока литературы, когда я прятал в сумку учебник).
Я взглянул на немолодую учительницу — та что-то помечала в классном журнале.
Зоя толкнула меня локтем в бок.
— Да не она! — сказала Каховская. — Светка Зотова на тебя весь урок пялилась!
Я повертел головой — Зотову в классе не увидел: многие ученики уже покинули кабинет литературы. Зоя при мне о своей «злейшей подруге» сегодня не говорила. Поэтому я о блондинистой «королеве красоты» четвёртого «А» класса ни разу не вспомнил.
Несколько раз передо мной мелькал её курносый нос (выудил из памяти этот факт только сейчас). Но где именно и когда такое происходило (на какой из перемен) — этого не припомнил: мысли о Зотовой пока посещали мою голову лишь с Зоиной подачи.
— Ну, ничего, — сказала Зоя. — Дождётся она у меня. Я уже сегодня начну учить самбистские приёмчики.
Каховская сжала кулаки, махнула ими, будто сразу двумя молотками забивала гвозди.
— Ведь ты же не передумал, Миша? Нет? — спросила она. — Вот и хорошо. Сегодня идём на борьбу. Скоро я объясню этой гадине… что такое партер!
У выхода из школы нас поджидал Вовчик. Октябрёнок в старшем корпусе (среди множества детей в красных галстуках) выглядел чужаком. Старшие школьники, проходившие мимо рыжего мальчишки, посматривали на октябрятский значок с удивлением (будто не понимали, откуда тот взялся здесь, вдали от младшего корпуса). Но с самим Вовчиком многие здоровались за руку (даже некоторые комсомольцы-десятиклассники). Конопатый октябрёнок стоял около дверей, словно волнорез: поток школьников обтекал его с двух сторон. Вовчик заметил меня и Зою — замахал нам рукой, поспешил навстречу, расталкивая плечами и локтями пионеров.
— Идите за мной, — велел нам мальчик.
Зоя попыталась рыжему возразить. Но тот схватил девочку за руку и потащил по школьному коридору. Со стороны они смотрелись забавно: рыжий изображал маленький тягач, а Каховская неуверенно упиралась, но следовала за конопатым октябрёнком, будто автомобильный прицеп. Я последовал за приятелями, соображая на ходу, что именно понадобилось от нас Вовчику (и почему тот ещё не дома: ведь у него в понедельник только три урока). Рыжий привёл нас к актовому залу, остановился. Огляделся по сторонам, будто проверял, не увязался ли за нами «хвост». Ухватился за ручку двери.
— Заходите, — тихо сказал он.
Приоткрыл дверь — затолкнул в зал Каховскую (та едва не свалилась, задев туфлями металлический порог).
— Давай, Миха.
Третьеклассник поманил меня рукой. Я отметил, что Вовчик за учебный день испачкался чернилами (пятна я увидел и на его руках, и на щеке) и раскрасил в синий цвет лучи октябрятской звезды. От ровного пробора, что утром белел в рыжих волосах, не осталось и следа: причёска конопатого мальчишки за три учебных часа обрела стиль «хаос» (эдакий «взрыв на макаронной фабрике»). Я не сообразил, какую аферу затеял рыжий, но послушно шагнул через узкую щель (в полумрак) между дверью и стеной — вслед за Зоей. Увидел свет (впереди, где находилась сцена). Толчок в спину заставил меня пройти ещё два шага. Я остановился. И услышал звуки музыки.
— Когда уйдем со школьного двора, — запел приятный мужской голос, — под звуки нестареющего вальса…
— Репетируют, — шепнул мне на ухо Вовчик. — Готовят концерт ко дню учителя.
Я увидел квартет десятиклассников (в Надиных теннисках — чёрных, с вышитым на левой стороне груди логотипом «Адидас»). Два старшеклассника стояли у самого края сцены (играли на гитарах); но не смотрели в зал — повернулись к нему плечом, наблюдали за действиями девицы, тыкавшей пальцами в клавиши синтезатора, и следили за взмахами палочек сидевшего за ударной установкой парня. Я узнал всех четверых. Но уже не по старым снимкам (которые разглядывал, сочиняя сценарии для своих роликов) и не по собственным детским воспоминаниям. Видел эту четвёрку не далее, как позавчера.
Они и тогда стояли группой: Валерий и Семён Миллеры были в первом ряду — Иван Сомов и Екатерина Удалова прятались за их спинами.
—…Для нас всегда открыта в школе дверь, — пел старший брат Вовчика. — Прощаться с ней не надо торопиться…
Я отметил, что у парня ровный, хорошо поставленный благозвучный голос, легко «вытягивавший» ноты (явно наработанный долгими тренировками). Да и пальцы Ивана скользили по струнам уверенно, без «нервозности» новичка. «Не знал, что Ванька-дурак играл на гитаре и хорошо пел», — промелькнула в голове мысль. Мне вспомнился Ванька Сомов из прошлого — тот неопрятный, часто улыбавшийся и рано постаревший мужчина (всегда думал, что он был лет на тридцать старше меня), что обычно сидел на лавке около подъезда. Тот Ванька лишь отдалённо походил на нынешнего уверенного в себе Ивана Сомова.
—… Но жизнь — она особенный предмет…
Ваня Сомов улыбался.
—… Задаст вопросы новые в ответ…
А вот братья Миллеры выглядели серьёзными, собранными — как и на тех фотографиях, что я рассматривал в прошлой жизни. И всё же казались «правильными», спокойными, рассудительными, неспособными угрожать пассажирам и экипажу советского самолёта огнестрельным оружием (и уж тем более не верилось, что они могли стрелять в людей). «Не они, — поправил я себя, — а он». Из пистолета (пронесли оружие на борт самолёта в футляре с гитарой!) стрелял только Семён. Он в итоге и получит наибольший тюремный срок (во всяком случае, так говорилось в газетных и интернетовских статьях). Музыка смолкла резко, без долгих финальных проигрышей.