Чет-нечет
Шрифт:
– На слепого комара нема су?да никогда! На слепого комара… – скороговоркой повторял мальчишка. Длинная хворостина хлестнула Евтюшку по руке, тот прянул, ужаленный, и в следующий миг цапнул малыша за вихры. – На слепого комара!.. – заверезжал тот спасительное заклятье, но Евтюшка тряхнул обидчика, без всякого, действительно, суда отвесил ему затрещину и швырнул наземь. Потрясенный до онемения, тот не осмелился даже зареветь. Мальчишки, девчонки подались врозь, готовые обратиться в бегство.
Евтюшка же, убрав препятствие, шагнул к Федьке, дергаясь, словно в предчувствии кликушеского припадка.
– Вот, Феденька, спасибо! – продавил он наконец нечто осмысленное через спертое комом горло. – Милость твою никогда не забуду! Исполать тебе, посольский ангел, – юродствуя, положил он беглый поклон и тотчас же без всякого перехода, ни мгновения больше не в силах сносить поднявшуюся волну злобы, произнес задушенным голосом: – Клянусь, страшной клятвой клянусь!.. Перед богом клянусь!.. – лихорадочно перекрестился, глянув в сторону темной иконы над воротами. – О-о! Как же ты еще пожалеешь! Всю жизнь жалеть будешь!
– Чего ты так? – пролепетала Федька, не умея толком и защититься. – Что ты накинулся? Опомнись!
Краем глаза она успела заметить, как Вешняк нагнулся за камнем, и кинулась отнимать. Восхищенный этой возней, Евтюшка звонко и очень похоже пролаял:
– Гав! Гав!
– Сам собака! – прорычал Вешняк из-под Федькиного бока. Озабоченная держать мальчишку, она выронила пистолет.
Евтюшка удалялся, безобразно приплясывая:
– Попомнишь ты, пес! Люциферов ангел! Черт ты, не ангел, черт!
Улица оживилась: выглядывали из-за заборов обыватели, бежавшие к своим дворам дети теснились у калиток подле матерей и старших братьев. Зрители переговаривались и, как можно было понять из громких замечаний, расценивали силы сторон в несостоявшейся потасовке как в общем и целом равные. Причем в пользу Федьки засчитывали не столько Вешняка, сколько пистолет, который следовало вовремя приспособить к делу: треснуть то есть штуковиной хромого по башке. И тот после этого «небось бы так и сел!» Или, самое малое, по единодушному мнению знатоков, наверняка бы «не обрадовался!»
То же самое запальчиво толковал и Вешняк. И что ей тут оставалось: извиняться? Привести мальчишку в чувство затрещиной?
– Я сам во всем виноват, – сказала Федька.
– Ты? – сбился он вдруг.
– Я его обидел. Нечаянно, но грубо обидел. Да что нечаянно! Нечаянно, это когда не понимаешь. А я понимал. Сам я, наверное, дерганный.
– А он?
– Он злится, а мы с тобой смеемся – кого нужно жалеть?
– Жалеть? – призадумался Вешняк. И так основательно, что, заплутав среди сомнений, спросил наконец одно: – А застрелить кого сможешь?
Федька хмыкнула и со вздохом качнула в руке оружие:
– Боюсь, что смогу.
Ответ, похоже, удовлетворил Вешняка. Он поразмыслил еще и кивнул.
– Пойдем, – напомнила она тогда, – отец с матерью ждут.
– Никто нас не ждет, – вскинул глаза мальчик, не двинувшись.
Нехорошо екнуло сердце. Федька ничего не спрашивала и молчала.
– Не станешь ты со мной жить, – подавлено продолжал он, не дождавшись вопроса. – На пустом дворе. Один я живу. Как есть один. – И когда увидел, что она по-прежнему не понимает, заспешил: – Батька и мать… Они в тюрьме. Не хотел при хромом говорить. Я вообще с тебя денег брать не стану, – голос его подозрительно изменился, выдавая слабость.
– Боязно одному?
– У тебя пистолет. Ты вон какой… с пистолетом.
Много же надежд возлагалось на Федькин пистолет!
Она улыбнулась, вздохнула еще раз, обняла мальчика за плечо и осторожно прижала к себе – так только, чтобы не почувствовал в ней обмана, который выдавали невысокие, но вполне определившиеся груди. В объятиях ее было тоскливое ощущение братства.
– Пошли, – сказала она просто.
– Меня два раза обокрали, ночью и днем, – живо откликнулся он.
Темнело на глазах. Когда добрались до Фроловской слободы, крыши строений, стены, заборы – все почернело, слилось, превращая город в утратившее смысл нагромождение углов и неправильных косых глыб. Неведомое таилось в заулке, дышало в затылок и, не различимое глазу, тихо встречало за углом. Сумрачно стало, как на дне глухого ущелья. Во дворах не примечалось огней, и только звуки, никому как будто уже и не принадлежащие, отделившиеся от всего материального, утверждали, что жизнь не вовсе еще пресеклась. За высокими заборами спускали собак, замогильными голосами перекликались обыватели, слышался оборванный смех и оставленный без ответа окрик. Уже закладывали в надолбы, запирали на цепь кобылины – легшие поперек проезда бревна. Запоздалые прохожие шарахались в темноте друг от друга.
Вешняк открыл калитку ключом, изнутри же, когда вошли, заложил засов. Черным заслоном в небе стоял перед ними высокий на подклете дом с повалушей, которую отмечала крутая, как башня, кровля. Стало быть, и двор был достаточно велик, застроен, считался богатым, хотя осталось ныне от былого благополучия одно лишь предположение.
По крытой наружной лестнице поднялись на второй ярус, здесь Вешняк снова принялся возиться с замком. Внутри было душновато, воздух затхлый, они стали пробираться во мраке, и Вешняк взял Федьку за руку. Все равно она ударилась коленом, что-то с грохотом опрокинула – мальчик сказала это что-то не поднимать. Скрипели двери, после каждой остановки Федька нащупывала в темноте ладошку проводника.
Наконец полетели со щелчком искры, задымился трут, Федька увидела подбородок и нос мальчика; зажглась свеча – увидела комнату.
Посреди большой захламленной горницы Вешняк устроил на полу логово: сдвинул сундуки, скамьи, огородился со всех сторон, а внутри набросал мягкой рухляди. На лавке лежал топор и короткая грубой работы пищаль. Внутренние ставни заперты.
Теперь Вешняк затеплил фитиль в плошке с маслом, а свечу потушил. Горелые следы воска и сала там и здесь, обратившиеся в золу лучины подсказывали, что он, надо думать, пытался держать огонь всю ночь напролет сколько в состоянии был уследить.
– Ложись со мной, если хочешь, – великодушно предложил мальчик.
Вешняк почитал свою крепость из лавок и сундуков самым надежным и обжитым местом в доме, настолько обширном, что во многие чуланы, подмостья, коморки никто не заглядывал, по видимости, неделями, если уже не месяцами. Ради Федьки Вешняк рад был и потесниться.
Настаивать однако не стал. Помедлив, он поднял миску с едва мигающим, чадящим огоньком и повел постояльца обратно через переход с небольшой в несколько ступенек лестницей. Прояснилась большая захламленная комната с укрытыми тенью закоулками, смутно белела печь.