Чет-нечет
Шрифт:
– Иди, Дмитрий, не время, – строго сказал дьяк.
Подрез не стал пререкаться, снял с лица перестоявшуюся уже улыбку и повернулся к Федьке:
– А с тобой, друг мой любезный, прощаюсь ненадолго, потому как совершенно уверен, что у нас с тобой найдется еще повод для обоюдополезной и согревающей душу беседы.
Тронул ее худенькое плечо, потрепал и чувствительно прищемил – едва приметил, что Федька стеснилась и как будто поморщилась.
– Снюхаемся мы с тобой, снюхаемся! – громко повторил он и кивнул Патрикееву, чтобы не оставить и дьяка в безвестности относительно своих намерений. – Так уж сошлось, что не разойтись, братец мой милый Феденька! Да что говорить, двадцать пудов меда ставлено – шутка ли!
В наилучшем расположении духа Подрез сиганул через стол, преграждавший ему путь к двери, скорчил на пороге прощальную гримасу и, следовало надеяться, окончательно удалился.
На столе двусмысленным свидетельством Подрезовой приязни остался кожаный мешочек с деньгами.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. IZWESCZALI NA TEBIE RIAZIESKIE BIEGLYE KOZAKI DWADCAT CZELOWIEK
Поразмыслив, Федька должна была признать, что ничего худого не сделала и опрометчивого не сказала. Хотя где-то близко возле опасности пребывала, захваченная врасплох.
Любопытно, подумала она вдруг, стала бы я безбожно краснеть и теряться, если бы прощелыга не оказался хорош собою? Вопрос этот, во всяком случае, следовало бы иметь в виду. Чтобы не попадаться.
Утешительно сознавать, что у тебя под рукой испытанный способ избежать опасных превратностей и соблазнов, – не попадаться.
И потом… полтора рубля, прикинула она на вес. Даром Подрезов подарок не пройдет, но как было не взять? Это уже никаким обетом и зароком не объяснишь, нет такого зарока, чтобы деньги не брать.
– Посольский! – позвал дьяк из своей комнаты.
Патрикеев стоял у растворенного окошка спиной к двери.
– Что не спится? – спросил он, не поворачиваясь. – Знаешь, как разоблачили Гришку Отрепьева?
– Как? – вежливо осведомилась Федька.
– После обеда не спал. Православный народ и ахнул: не подлинный, мол, государь воцарился на Москве за грехи наши, не Дмитрий-царевич, а отпавший от веры нечистый похититель престола злокозненный самозванец Гришка Отрепьев.
Патрикеев развлекался. Однако вельможные шутки с молодым подьячим – это нечто и само по себе знаменательное. Федька насторожилась. Патрикеев, постояв еще у окна, повернулся:
– Приедут воеводы, оба, и князь Василий Осипович и Константин Ильич, пойдешь с нами расспросные и пыточные речи писать.
– И пыточные? – переспросила Федька, холодея.
Патрикеев заметил, как дрогнул юношеский голос, но ничего утешительного не прибавил.
– Ну да, пыточные. Давешнего колдуна, Родьки Науменка, что икоты по пряслам сажал.
– Разве его поймали? – возразила Федька, вдохновляясь надеждой, что дьяк просто не знает толком, о чем говорит.
– А куда он денется? – Патрикеев помолчал, словно ожидая ответа, и продолжал. – До обеда только и успели, что расспросить одержимую. Шафран писал. Пора и тебе за дело браться. Писать надобно быстро. Наделаешь помарок – не важно. Все равно перебелять. Сядешь поближе, я подскажу, если что. Да дело не хитрое.
– Пыточных речей… в Посольском приказе… не писали, – бессвязно отпиралась Федька, чувствуя с душевным смятением, что попалась. Рано или поздно, сегодня или завтра они принудят ее, насторожив ухо, разбирать искаженные мукой стоны. Кого же и приставить к расспросным да пыточным речам, как не подьячего судного стола?
– Черновик, – жестко повторил Патрикеев. – Воевода потом поправит или я, и все набело перепишешь. У воеводы память крепкая, ты это себе заметь. У второго воеводы, Константина Ильича, тоже крепкая, но послабее. Самая слабая у меня. А уж на свою не надейся – что скажут, то и напишешь.
Он снова отвернулся к окну, будто выглядывая что-то на безлюдной площади, и Федька расслабленно тронула коротко стриженные волосы – проклятые топорщились на темени, сколько ни укладывай и ни терзай. И она едва удержалась, чтобы не повторить бессмысленно: «Пыточные?»
– Посольский, языки знаешь? – спросил дьяк словно бы между прочим.
– Языки? – удивилась Федька. – Языки? – переспросила она безнадежно упавшим голосом: – Польский, татарский, немецкий, немного шведский и совсем мало персидский.
– Ну, шведский нам здесь, слава богу, не понадобится. И до Персии далековато. А насчет польского угадал. Я место покажу, прочтешь.
Дьяк выглянул в окно, даже высунулся, словно бы там, снаружи, собирался искать подходящую рукопись. Ничего, очевидно, не нашел и неспешно вернулся в комнату, чтобы достать лист из подголовка. Когда Федька непроизвольно подвинулась глянуть, он придержал ее властным жестом и позволил подойти лишь после того, как прикрыл большую часть листа, оставив несколько строк. В указанном месте польскими буквами значилось:
«Izwesczali na tebie riazieskie bieglye kozaki dwadcat czelowiek. A w rosprosnych reczach ich napisano szto oni biezali ot twoei izgoni. Y to sie zdelalo milostiu boziu y pomoczu y berezeniem Mikifora Iwanowicza: weleno yz nich czeterech czelowiek poviesit, a ostalnych, biw knutom, soslat w Kuzneckou w pahatne».
Выше и ниже, как удалось подсмотреть, продолжалось обычное, русское письмо. Федька распрямилась и сказала по возможности бесстрастно:
– Слова-то русские. Только буквы польские.
С такой подсказкой дьяк и сам бы кое-что разобрал, даже не зная польского письма вовсе, но отказываться от Федькиных услуг считал теперь, наверное, ниже своего достоинства.
– Читай, – кивнул он со строгой миной.
А Федька, перегнувшись через плечо дьяка, ощущая в щеку его неровное дыхание, стала шевелить губами, потирать лоб, всячески то есть затрудняться, показывая, что и ученый польскому человек не шибко-то умнее начальства будет.
– Извещали на тебя ряжеские беглые казаки двадцать человек. А в расспросных речах их написано… – она намеренно запиналась, – что они бежали от твоей изгони. И то милостью божией сделалось, помощью и бережением Никифора Ивановича: велено из них четырех человек повесить, а остальных, бив кнутом, сослать в Кузнецкий городок в пашенные крестьяне, – закончила она чуть быстрее, чем следовало, – трудно было сдержать естественную живость.