Чет-нечет
Шрифт:
– Ишь… – начал он, будто собрался на этот раз высказаться подробнее: бередила душу трудная, не вполне постижимая мысль, потому и вернулся. – Ишь!.. На подушку возьми. Разлегся!
Федька не отозвалась, и немного погодя подушка шмякнулась пониже спины. Когда доброжелатель удалился, Федька перетянула подушку под голову и благодарно к ней прижалась. Кожаная, засаленная в походах подушечка.
В опустевших сенях, укрытая темнотой, Федька не пыталась притворяться, что дремлет. Глаза высохли, и не было сна. Утерлась рукавом, перевернулась. Не надо жалеть – не будет и слез. И только-то.
Тело тяготилось усталостью, но воображение без устали возвращало ее к внезапному оскалу
Этого нельзя было преодолеть, и Федька перестала бороться. Напротив, вновь и вновь понуждала она себя возвращаться к не избытому еще ужасу. Нужно было истязать воображение, чтобы свыкнуться с тем, что было, и жить дальше. Так раз за разом посылают на изгородь пугливую лошадь. Выбивают страх и пробуждают злость брать препятствия.
Федька села на шубу, подушку подсунула под спину. Дверь в комнату сторожей прорисовывалась щелями, там горел свет, слышался разговор.
Она спустила ноги и сидела, упираясь руками в края лавки. Потом нащупала на полу сапоги.
Сторожа – трое – обернулись, когда она вошла.
– Я хочу видеть Антониду Елчигину, тюремницу.
Они переглянулись. Два мужика бородатых и один помоложе, бритый. По лавкам разбросаны были шубы, стоял котелок, лежали ложки.
– Ночью кто же пустит. Нельзя, подьячий, – сказал, словно бы извиняясь, Федькин доброжелатель, она узнала его по голосу. Он оказался здесь самый старый, лет пятидесяти, и, похоже, главный.
Не вступая в объяснения, Федька подошла к столу и бросила малую пригоршню серебра – алтын пять рассыпалось тусклыми блестками. Сторожа, что следовало отметить, к серебру, однако, не потянулись.
– Ключей нет, – сказал взлохмаченный доброжелатель.
– Есть, – возразила Федька.
Они переглядывались в затруднении, причину которого трудно было понять.
– Зачем Антонидка? Другая найдется, – нехорошо ухмыльнулся молодой. И, также неладно улыбаясь, поглядел на товарищей, те молчали. – При деле твоя Антонидка, – решился объяснить молодой, повернувшись к Федьке. – При деле, – повторил он с нажимом, опасаясь, чтобы она по легкомыслию не упустила это обстоятельство из виду.
– Как это при деле? – не понимала Федька, чувствуя, что совсем отупела.
– Как, как! – хмыкнул молодой, повел головой, описывая взглядом замысловатую дугу, и, вернувшись из путешествия по стенам и потолку на стол, где серебрились ноготки монет, отрубил: – Как, как! На постели у Варламки Урюпина блядует. Вот как!
– Целовальник-то тюремный Варлам Урюпин, – примирительно объяснил Федьке лохматый доброжелатель, – повел ее вечером к себе на подворье полы мыть. И по хозяйству.
– Уж небось надраила! – глумливо прыснул молодой.
Старший, как видно, не одобрял легкомысленное зубоскальство, он закряхтел, подвинувшись… И однако, не возразил ни словом. Напрасно Федька ждала, растерявшись к полному удовлетворению малого.
– А отец? Как, здесь остался? – пролепетала она.
– Какой еще отец? – удивился малый.
– Муж, – быстро поправилась Федька. – Степан, муж ее, где?
– Муж куда денется!
– Отведи, Алеша, – кивнул старший молодому.
Однако по ряду соображений, которые Федька пропустила мимо ушей, тот заупрямился; на чем сторожа сошлись: «пусть идет». Пусть подьячий сам идет, если Степка ему край как нужен. Вход в тюрьму имелся один, у сторожей под ногами, так что они спокойно могли запускать Федьку или кого другого,
Ключ, разумеется, нашелся, и пока отпирали замок, затеплили на столе свечу, а фонарь вручили Федьке. Молодой откинул тяжелую крышку входа, глянул в яму и многозначительно хмыкнул. Огонь высвечивал несколько ступенек крутой лестницы, стертых и серых от грязи, дальше взгляд погружался в вонючую тьму.
Тяжелая вонь свального множества немытых, потерявших и чистоплотность, и стыд людей ошеломила Федьку похожей на удушье головной болью. Пахло потом, мочой, гнилым дыханием, пахло язвами, струпьями, горячечным бредом, страданиями живота. Кислый, шибающий в голову дух этот лишь отдаленно напоминал теплые испарения заваленного навозом хлева – там можно было искать здоровое, естественное начало, но нужно было бы обладать болезненным воображением, чтобы признать нечто естественное в запахах, свойственных доведенному до скотства человеку.
Заколебавшись, Федька стояла посреди лестницы и видела только ноги свои и фонарь в опущенной руке. Когда, напряженно осматриваясь, она спустилась еще на шаг, два, малый наверху толкнул скрипучую крышку, и Федька едва успела глянуть вверх, как тяжелая дубовая плита ухнула ей в лицо, закрыв лаз.
От грохота ожила тьма: брань, выкрики, злобные богохульные проклятия, лихорадочный стук. Федька съежилась, освещая саму себя, и так должна была ждать, пока тюремники, кому охота пришла глазеть, не наглядятся, а кому шуметь, не нашумятся.
Возмущение улеглось много быстрее, чем можно было ожидать. Брань стихла, обращаясь в горячечное бормотание, бормотание перемежалось сонными посвистами и пресекалось храпом; неразборчивый стон, шуршание соломы, короткий перезвон потянутой по полу цепи.
Придерживаясь за поручень, Федька спустилась с лестницы и открыла створку фонаря, чтобы повести светом. Только что возроптали они разом и вот – не к кому обратиться, все спят, ворочаются в дремотном бреду – на полу, на лавках, раскинувшись или поджавшись на цепи, такой короткой, что едва хватает свободы прикорнуть под стеной; кто разбросал руки, как сраженный в бою молодец, кто поджался зародышем, уткнулся лицом в колени; спутаны тела, сонно толкаются локти; скрючится голая ступня почесаться и тотчас сосед принимается скрестись, запустит лапу в могучее волосье. Все спали в одеждах, не снимая сапог, у кого сапоги были, а то – лапти, чоботы, черевики. Редко у кого лишний кафтан или шуба, чтобы подложить под голову.
Получив наверху указания, Федька знала, что нужно искать Степана за перерубом, во втором подклете, просторном помещении за открытым, без дверей проемом. Этот, второй подклет находился под сенями, повторяя их в размерах. Третий и последний подклет – под воеводской комнатой, но там искать было нечего, там обитали женщины.
Осмотрительно ступая между телами, Федька прошла дальше. В смежном подклете было так же тесно и душно: все лавки вдоль стен заняты и на полу спят вповалку. Федька оглядывалась, кого будить, и присмотрела парнишку под длинным сермяжным кафтаном, таком длинном, что его хватало натянуть на голову и укрыть ноги. Мальчишка уткнулся носом в закиданные растертой соломой половицы, а руки подсунул под себя. Уютно сложившийся под сермягой парнишка, казалось Федьке, будет и собеседником не обидчивым.