Четверо с базарной площади
Шрифт:
— Эй, малец!
Человек шесть мужиков расступились у стойки, и Арсеньич прокуренным указательным пальцем поманил Генку к себе:
— Поди-ка…
Генка, стараясь не спешить, приблизился.
— Вот кто покажет, чего стоят хороший глаз и крепкая рука! Я видел, как стреляет этот малец! — с уважением к Генкиному таланту объявил Арсеньич. — А ну бери любую винтовку! Даром даю три пули!
Тот, к кому была обращена первая половина высказываний Арсеньича, — здоровый мужик в овчинном полушубке и в болотных сапогах, подвернутых до колен, — с сомнением оглядел Генку из-под рыжей, надвинутой до
Но Генка на мужика не глядел. Стараясь не производить лишних движений, Генка зарядил духовку, как попросту называли ружья, тщательно прицелился… и, щелкнув, напрочь вылетело первое окошко в домике, что стоил карманных часов.
Генка снова зарядил свое ружье… Он должен был оправдать себя перед Арсеньичем и оправдал.
Посетители одобрительно загудели, когда после трех выстрелов мишень зазияла тремя круглыми сквозными отверстиями.
Генка вытер ладошкой капельки пота на лбу. Сердце его колотилось где-то возле горла.
Из-за спины в затылок ему дышал Слива.
Мужик в овчинном полушубке вдруг выхватил из-за пазухи красную тридцатку и швырнул ее Арсеньичу.
— Еще три пули пацану! За мой счет!
Генка замер от неожиданности.
— Э, не выйдет! — закричал Арсеньич. — Мальцу играть — не дело, это раз. И что он меня по миру пустит — это два!
— Ты что ж — на выигрыш только рассчитываешь?
— Я?! По мне хоть все заберите! Да ему ж батька за это шкуру спустит! Кто поверит, что на чужие стрелял! — все больше разъяряясь, кричал Арсеньич. И, вдруг схватив ружье, сунул его прикладом вперед Генке. — На! Не боишься — стреляй!
И что-то такое уловил Генка в голосе Арсеньича, что заставило его отодвинуться от стойки.
— Не… — сказал Генка. — Мне нельзя…
Он повернулся и торопливо зашагал прочь от тира, так что Слива, ахая от возбуждения, едва поспевал за ним. Уже из толпы они слышали, что мужик в болотных сапогах взялся стрелять сам.
— Вот ведь! — сказал Слива. — Зажилил часы лысый, а?
Генка остановился, возбуждение его прошло. Теперь он был даже рад, что отказался от чужих денег. В самом деле: стрелял-стрелял человек бесплатно, а потом взял бы и выиграл часы у того, кто ему столько доверял!
Генка вообще не умел долго предаваться тоске, а тут почувствовал себя даже счастливым, что не подвел Арсеньича.
— Айда лучше посмотрим, как на дамах играют! — махнул рукой Генка и плечом вперед протиснулся между какими-то тетками. Слива протиснулся вторым, поэтому не успел избежать щелчка в затылок. Вообще, если долго бродить по базару, можно столько щелчков нахватать, что голова вспухнет.
Игра в дамы была вторым чудом базара после тира.
Сидит молодой еще парень на скамеечке, перекидывает перед собой три слегка изогнутые посредине карты, потом оставит их лежать на табуретке: угадай, где дама пик. И ведь кажется, вот она лежит, а поставит кто-нибудь деньги, вскроет — вместо пиковой бубновая дама. Время от времени, правда, у парня выигрывали, но иногда оставляли ему деньги тысячами, потому что ставки не ограничивались.
Сегодня
Женщины плакали, а в шапки слепых сыпались медь, серебро, а иногда рубли и даже трешки.
Никогда не узнает родная, Как за родину друг умирал, Как в заснежной степи, истекая, Ее имя в бреду призывал…И так до жуткого ясно представлялся истекающий кровью солдат в снегах, что иногда хотелось заплакать вместе с женщинами.
Про Фата Генка и Слива вспомнили, когда опять увидели Кесого. Он стоял со своим ведром почти у самого монастыря, где и народу-то меньше всего, и унылым голосом выкрикивал:
— Кому студеной! Десять копеек стакан! Пятнадцать — два стакана!
Желающих пить не было.
Один глаз у Кесого был с детства прищурен, за что и получил он свое прозвище. Вместо кепки Кесый носил морскую мичманку с облупившимся козырьком, а вместо рубахи тельняшку, которая даже зимой выглядывала из-под телогрейки.
— Где Фат? — спросил у него Генка.
— А тебе что? — нахально прищурился Кесый своим и без того прищуренным глазом.
— А ничего, — отозвался Генка.
Слива достал было носовой платок, но Кесый язвительно хмыкнул:
— Интеллигенция! — И Слива моментально спрятал платок в карман.
Связываться с Кесым было опасно. Что сам он мог подстеречь около школы и налететь из-за угла — еще ничего. Но у Кесого был брат, которого даже взрослые боялись. Угрюмый, по прозвищу Банник, с красным, словно от натуги, лицом, он нигде не работал, и женщины в очередях, завидев Банника, крепче стискивали под руками сумки. По одному взгляду на него верилось, что Банник может и зарезать.
Генка не сомневался, что когда-нибудь он все-таки схватится с Кесым — схватится не на жизнь, а на смерть, но для этого должен был подвернуться подходящий случай… Приходилось ждать.
Знакомство Генки с Кесым состоялось чуть ли не на второй день после вселения в монастырь. Генка со Сливой побежали купаться на Быстряк. И едва Генка нырнул с берега, едва успел выскочить из воды — кто-то прыгнул ему на шею и, ухватившись за голову и ударив его пятками в бока, закричал:
— Н-но!
Генка рывком сбросил нахала в воду и, еще слепой от затяжного нырка, получил удар в лицо. Потом его ударили в затылок, в спину, в грудь. Сливу тоже начали колотить. Так что оба они, едва выскочив на берег и захватив одежду, бежали. И лишь через несколько дней им объяснили, что это был Кесый со своей шайкой — Кесый, с которым связываться опасно…
— Ладно… — сказал теперь Генка так, чтобы это слово нельзя было понять как готовность драться сейчас же, но в то же время и так, чтобы Кесый не думал, будто перед ним дрожат.