Четвертое измерение
Шрифт:
Иван Антонович отложил журнал и подошел к ним.
– Я уж тебя немножко знаю, Соня, – сказал он. – Полагаю, твои философские высказывания следует понимать весьма косвенно.
– Конечно, – ответила Сонька. – Я ведь понимаю, что блуждающие острова не появятся оттого, что я их придумала.
Математик насторожился, в глазах его промелькнуло беспокойство:
– Как сказать… Реальность не обрывается на вычислении размеров лопастей ветряка… Она простирается далее – в космос, в антимир, в четвертое измерение… Эйнштейн говорил: «Воображение важнее знания». Но это не значит, конечно, что к знаниям можно относиться спустя рукава.
– Надо просто очень сильно захотеть, – сказала Сонька. – И тогда можно сделать все-все, как волшебник. Только я не могу. Знаю, что можно, но не могу. Как будто что-то мешает.
– У меня в детстве было точно такое чувство, – кивнул Иван Антонович. – Как это знакомо! Верилось, что можно полететь или плыть под водой, подобно рыбе. Во все верилось… И лишь позже, значительно позже я понял, что жил в мире иллюзий.
– И что вам дало это понимание? – спросил математик.
– Увы – ничего.
– Я полагаю, – снова вмешался в разговор библиотекарь, – Соня здесь ближе к истине, нежели мы. Наш прагматизм порожден усталостью и грузом прожитых лет. Если бы мы могли детство донести до старости! Но с годами наши нервные клетки рушатся, а разрушение порождает прагматизм, и наши мечты гаснут, мы уже не ищем несуществующие острова.
– К сожалению, это так. – Математик чуть коснулся своих очков. – И это вполне материалистично: состояние нашей нервной системы определяет во многом наши представления.
Иван Антонович поднял вверх длинный палец:
– Свои же собственные детские мечты, этот великий причудливый мир, взрослый человек, в конце концов, приравнивает к нулю, более того, он зачастую сожалеет, что так много попусту мечтал, вместо того чтобы действовать.
– Да-да, – подхватил старый библиотекарь, – в детских снах, помню, я летал, а теперь… – Он лишь грустно усмехнулся и махнул рукой. – Но день-то ведь наш. Днем мы властны над собой. Нам даровано счастье видеть вокруг себя детей, слышать их голоса.
Сонька делала вид, что читает записи в своей тетради, а сама, затаив дыхание, слушала этот разговор. Ее тайно волновало все это – жизнь, смерть, юность и старость. Время, незримое, неосязаемое время делало огромную работу, управляло всем, а само оставалось недосягаемым.
Сонька часто не понимала сама себя, не понимала своих поступков и ощущений. Последний разговор с Исаевым – о красках, о самолетах – вдруг открыл ей беспомощность этого сильного и смелого человека. Он бродил один по берегу, тосковал по своей жене, но не мог ничего поделать. И Сонька ощутила потребность вмешаться в ход событий. Она уже не чувствовала прежней беспечности. Ей казалось, что достаточно привести в движение некие оцепеневшие силы, и все само собой устроится. Она решила во что бы то ни стало починить ветряк. Ей казалось, что это непременно должно склеить чужую разладившуюся жизнь. А склеить ее было совершенно необходимо. Ведь Марина сказала про ветряк: «Стоит как немой укор». Конечно же, как только Сонька заставит крутиться лопасти, все придет в движение: Федор Степанович напишет Марине, что ветряк работает, что во дворе зеленеет трава… И она приедет…
10
Сонька сначала проверила, тот ли это подшипник, приложив вплотную к нему поломанный, затем вынула из сумки четвертинку водки и протянула ее слесарю.
– Ну что, выпьем? – услышала она чей-то смутно знакомый голос. Обернувшись, увидела пожилого слесаря, когда-то работавшего с ее отцом.
– Здравствуй, Соня! – он протянул ей огромную черную руку со сбитыми ногтями, покрытую ссадинами.
– Здравствуйте!
Сонька обрадовалась этой неожиданной встрече – она всегда радовалась, когда встречала знакомых своего отца, – но никак не могла припомнить имени старого слесаря.
– Да Савватеич я, забыла уж… Оно и немудрено. Махонькая ведь была… Как хоть живешь-то?
– Хорошо.
– Вижу по тебе, что хорошо. А здесь что делаешь?
– Подшипник вот мне нужен был для ветряка… – Сонька показала подшипник. – А он достал, – кивнула она на парня.
– За водку? – прищурившись, покосился старик на парня. – Ох и дурак ты, хлопец… Дай-ка, Соня, сюда.
Сонька, недоумевая, в чем дело, протянула Савватеичу подшипник. Старик бросил его к ногам парня.
– Пойдем, я тебе другой такой достану, тут этого старого хлама сколько хочешь валяется.
Савватеич нашел для Соньки пару подшипников, набил баночку солидолом, аккуратно завернул все в газету. Он ни за что не хотел отпускать Соньку. Повел ее с собой в заводскую столовую, накормил, купил ей в буфете кулек конфет.
За обедом Савватеич все рассказывал ей о ее отце.
Сонька ела, низко наклонив голову над тарелкой, слушала, молчала. И старый слесарь, почуяв, что слова его тяжелы для этой девочки, умолк.
Но когда Сонька подняла голову, глаза ее были ясны, она улыбалась.
Поблагодарив старика и попрощавшись с ним, Сонька ушла.
В следующее воскресенье первым утренним автобусом Сонька и Игорь поехали чинить ветряк.
Игорь догадывался, что ветряк – это что-то необыкновенное, что ветряк этот имел отношение к загадочному заброшенному дому и чьей-то судьбе. Сонька конечно, молчунья… А может, она и сама не знает, зачем все это делает. Ведь он, Игорь, никогда толком не знает, что делает и зачем. И если так, то это совсем хорошо. Ветряк с его огромными крыльями, летящими по ветру, представлялся Игорю чуть ли не одушевленным существом и должен был, как ему казалось, сыграть какую-то роль в его жизни. Он, в отличие от Соньки, вовсе не вникал в технические тонкости – его интересовало совсем другое – какая-то нереальная сторона дела. В интернате все знали, что Игоря нельзя, например, заставить чистить картошку для борща, но что он в то же время с готовностью делал все, что только могло его заинтересовать.
Далеко в пустыне всходило солнце и гнало к морю длинные тени. Тени тянулись от дюны к дюне – острые остатки минувшей ночи, достигали домов, затаивались под заборами и деревьями. А тени ветряков терялись далеко в море.
В сонной тишине горланили петухи, кое-где с утренним задором тявкали собаки. Поселок еще спал. Только порт уже глухо гудел – слышался шум работающих машин, сигналили портовые краны. К причалу, медленно разворачиваясь, подходил большой белый теплоход. На море держалась легкая зыбь – вся даль утопала в глубокой темной синеве. И утреннее небо над густо-синим морем казалось необычайно прозрачным и глубоким. Сколько раз уж Сонька и Игорь видели это, и каждый раз новое утро поражало их радостной новизной, невиданной игрой красок.