Четвертый Крестовый поход. Миф и реальность
Шрифт:
Как и в Задаре, высшее духовенство показало, что охотно воспротивится Папе и каноническому праву, чтобы дать баронам нужное им оправдание. Их построение, согласно которому нападение на Константинополь равноценно Крестовому походу, хотя и весьма практичное, было просто ложным. В письме, посланном восемь месяцев назад, Иннокентий III явным образом запретил любое нападение на греческую территорию. Предвидя типичное оправдание со стороны духовенства, Иннокентий писал: „Пусть никто из вас не уверяет себя опрометчиво, что он может захватывать или грабить земли греков на том основании, что они являют мало повиновения Апостольскому Престолу“. Он затем предлагал войску искупить свои грехи, немедленно направившись в Святую Землю. Вожди духовенства заслуживает нашего понимания и сострадания, поскольку оно оказалось зажато между религией и реальностью, между законами Церкви и законами необходимости. Однако хотя и верно, что они столкнулись с трудной ситуацией, которая могла стать катастрофичной, это не могло оправдать утверждения от имени Папы того, что Иннокентий недвусмысленно запрещал. Как кажется, не случайно, что во всех клерикальных описаниях Крестового похода отсутствуют какие-либо упоминания о крестоносной индульгенции, данной перед атакой на Константинополь. Лишь светские источники пишут о них: а именно Виллардуэн, Робер де Клари и, возможно, Морейская хроника. Когда Бодуэн Фландрский пишет Папе (после взятия города – П. П.), он не упоминает индульгенцию в своем рассказе о событиях, во всех иных отношениях подробном. Ясно, что выставление нападения на Константинополь в качестве Крестового похода против схизматиков было своеобразной вероучительной ловкостью рук, которая, как надеялись многие, вскоре должна была забыться». [236]
236
Queller D. E., Madden Th. F. The Fourth Crusade… P. 173–174.
Это
Помня об обвинениях Католической Церкви в событиях 1204 г. следует понимать, что эти действия епископов, какими бы понятными и оправданными по-человечески они ни казались, не только прямо противоречили конкретным приказаниям Папы, как главы Католической Церкви. Они прямо противоречили и той самой католической идее, выражением которой их иногда считают – идеи римского церковного централизма. В истории Церкви напряжение между Римской кафедрой и местным епископатом в Средние века возникает нередко – чаще всего Церковь не выигрывает от торжества интересов «местного» духовенства, которое легко оказывается игрушкой в руках власть имущих светских правителей. Эта «местная» идея (вполне воплощенная затем в лютеранской Реформации), если и соответствует какой-либо церковной парадигме, то никак не католической, а, скорее, как раз православной – она в чем-то близка православию с его тяготением к поместности и некоторой автономности отдельных Церквей в рамках единой Церкви. Во всяком случае, очевидно, что в событиях 1204 г. вся будущая вина ложится не на Иннокентия III (а значит и не на Католическую Церковь как цельный церковный организм), а на светских феодалов и, наряду с ними, на епископов и аббатов, действовавших вопреки прямой воле Папы и скрывая ее.
237
Madden Th. F. The New Concise History of the Crusades. Lanham, MD, 2005. P. 116.
В марте 1204 г. дож Дандоло, со стороны венецианцев, и Бонифацио, Бодуэн д’Эно, Луи де Блуа и Гуго де Сен-Поль, [238] со стороны остальных крестоносцев, заключают договор. Он определяет порядок командования на время приступа, порядок распределения добычи, гарантию восстановления прежних привилегий венецианцев в византийских землях, порядок выборов латинского императора (и латинского патриарха, на что, как мы увидим ниже, завоеватели не имели никаких прав). Для того чтобы понять, насколько мало руководителей похода волновали интересы Церкви, достаточно указать, что, согласно этому договору, Церкви передавалась лишь такая часть имущества греческой Церкви, какая необходима была, чтобы как-то поддержать жизнь духовенства, а все остальное, за пределами этого минимума, должно было быть разделено между завоевателями, как и остальная добыча. [239] Этот договор, фактически, неявным образом делал неизбежной трагическую судьбу города. Хотя завоеватели намеревались учредить на завоеванной территории латинскую империю, этому должен был предшествовать дележ военной добычи. [240] Императорская корона, следовательно, доставалась еще неизвестно кому, причем в ограбленном городе – а вот положенная часть имущества, сообща собранного, доставалась каждому. Поэтому каждый был заинтересован более в грабеже – «лучше синица в руках, чем журавль в небе», да к тому же и недостаточно живой журавль.
238
Гуго IV де Сен-Поль (ум. 1205), граф Сен-Поль (с 1165) в Пикардии. Вассал графа Фландрии, а с 1191 г. – короля Франции. Участник III Крестового похода. Один из организаторов и предводителей IV Крестового похода. Сыграл важную роль в выборе константинопольского направления похода. После падения Константинополя стал сеньором Дидимотики и коннетаблем Романии (1204). Умер в Константинополе от острого подагрического приступа. Его письмо к герцогу Анри Лувёнскому, написанное в 1203 г., является ценным источником по истории IV Крестового похода.
239
Это условие договора категорически противоречило интересам Церкви. По экклесиологическим взглядам того времени греки не рассматривались латинянами (как впрочем, и наоборот) в качестве отдельной, самостоятельной Церкви. Речь шла лишь об отклонившихся от истины смутьянах внутри собственной Церкви. Таким образом, договор, фактически, предполагал разграбление церковного имущества, по католическим представлениям того времени – католического церковного имущества, которое должно было бы быть в неприкосновенности передано церковным иерархам.
240
The History of the Crusades. Vol. II. P. 182–184.
«Установив <…> условия дележа империи, крестоносцы приступили к штурму города с суши и с моря. В течение нескольких дней столица упорно защищалась. Наконец, настал роковой для Византийской империи день – 13 апреля 1204 г., когда крестоносцам удалось овладеть Константинополем. Император Алексей V Дука Мурзуфл, боясь быть захваченным и „попасть, – по выражению источника, – в виде лакомого блюда или десерта в зубы латинян“, бежал. Константинополь перешел в руки крестоносцев». [241] Хочется отметить, что до сего момента если, опять-таки, не рассматривать нарушение приказов Папы, речь шла, по понятиям средневекового времени о справедливой и оправданной войне.
241
Васильев А. А. Указ. соч. С. 111–112.
Город, фактически, не был захвачен, но сдался в определенный момент сражения. Утром 13 апреля, к Бонифацио пришла делегация уважаемых горожан и константинопольского духовенства, чтобы передать ему город. Он вступил в город с процессией. Улицы были заполнены горожанами, желавшими с готовностью провозгласить его императором на его пути к св. Софии, где предполагалось короновать его. Бонифацио был весьма склонен принять это предложение, но не мог – условия выбора нового императора определялись ранее подписанным договором. Теперь же, когда город сдался, все представители воинства были заинтересованы в одном – увеличить свою долю добычи.
Войско и латинские беженцы ворвались в город, одержимые жадностью, похотью и ненавистью к тем, от кого прежде они долгое время терпели обиды (как всегда, толпа винит всех, не разбирая правых и виноватых – так было и во время константинопольских погромов, когда греческая толпа расправлялась с латинянами). Рыцарские клятвы щадить церковные здания и женщин были позабыты. Навстречу латинянам шли горожане с иконами – приветствовать нового императора. Они были ограблены первыми. Солдаты врывались в столичные дворцы и разграбляли их, изгоняя их обитателей. Некоторые из завоевателей варварски срывали драгоценное убранство храмов, врывались в алтари, хватая священные сосуды и кощунственно выбрасывая из них Святые Дары. Была разграблена Святая София. На патриарший престол посадили французскую блудницу, которая развлекала разбушевавшихся военных непристойными песнями и танцем. [242]
242
Madden Th. F. The New Concise History… P. 118. Рассказ Никиты Хониата, поскольку он широко известен, мы не повторяем. Однако стоит привести здесь
Читая Никиту Хониата, к слову, необходимо учитывать, что некоторые художественные детали его рассказа, особенно поражающие читателя «кровью, текущей по страницам» (Гиббон), могут иметь не столько историческое, сколько стилистическое значение: «Однако начиная со с. 757, 3 <…>, когда историк переходит к описанию действий крестоносцев непосредственно при захвате города, характер текста резко меняется. Здесь можно отметить очень большую концентрацию ораторских фигур (исоколоны, гомеотелевты, риторические вопросы и т. д.) в сочетании с лексикой, обычной для христианских полемических сочинений. Даже эпизод с блудницей, посаженной латинянами на синтронон Св. Софии, несмотря на конкретные детали, несет недвусмысленно подчеркнутую символическую нагрузку („мерзость запустения на святом месте“), а отдельные архаизирующие выражения <…> выполняют по инверсии ту же роль, что в основном повествовании фразы из Св. Писания. Таким образом, можно сделать вывод, что текст на с. 759, 3.763,2 (а также примыкающее к нему обличение латинян, с. 761, 3.763,3) имеет иную жанровую природу, нежели основная часть произведения Никиты. Это очень важно учитывать при использовании данного фрагмента как исторического источника, потому что риторический топос в этом случае, по-видимому, превалирует над эпической „объективностью“» (Афиногенов Д. Е. Рассказ Никиты Хониата о падении Константинополя: некоторые замечания о стилистической структуре // Византия и Запад…, С. 13–14).
Само разграбление захваченного города было, в общем, вполне согласно с нормами ведения феодальной войны. Однако возмутительное бесчинство, которое произошло в Константинополе после захвата города – выходит за рамки такого феодального ограбления. [243] Дело тут не в масштабах жестокости – при захвате и разорении погибло, как мы уже писали, лишь около 2.000 человек – случались и гораздо более кровавые события. Дело даже не в том, что некоторые военные насиловали женщин [244] – это, конечно же, грех, но тоже «обычный» и едва ли его можно было совершенно избежать. Разграбление города как таковое находилось в рамках военной этики эпохи, а насилие над женщинами, хотя грех и возмутительный, но в общем в войнах настолько распространенный, что это едва ли вызвало бы серьезное внимание современников. Западноевропейские рыцари, отправляясь в Крестовый поход, оставались теми же людьми, какими были и дома – грешными, не лишенными всех мирских человеческих страстей (а военно-монашеские ордена крестоносцев не принимали участия в IV Крестовом походе).
243
Ibid. P. 118–119.
244
Ibid.
Основная проблема захвата Константинополя в 1204 г. – это проблема разорения и ограбления христианских храмов и допущенных в них кощунствах. Как христиане, рыцари не имели права прикасаться к церковному имуществу. Оно принадлежало Церкви – и должно было быть, в рамках тогдашней правовой ситуации, передано церковным иерархам в неприкосновенности – либо латинским, либо греческим, принимающим власть Рима. В этом смысле условия мартовского договора 1204 г. были совершенно незаконны с точки зрения Церкви, как и последовавшие за ними акты грабительского разорения Церквей. Не случайно, латинские участники IV Крестового похода не скрывают захвата и разграбления города как такового – они знают, что этот акт находится в общепринятых рамках и не вызовет ни у кого осуждения. Но ни Виллардуэн, ни Робер де Клари не упоминают о присвоении церковного имущества – это покрыло бы их военный поход позором в глазах читателей.
Здесь необходимо сделать несколько замечаний. Во-первых, не ведя разговор об ограблении храмов, невозможно обвинить в эксцессах ограбления города, выходящих за пределы нравственных норм, все крестоносное войско. Эти эксцессы, конечно, не были организованными, они совершались воинством, превратившимся в неупорядоченную толпу – и вина за них лежит не на всем войске, а на отдельных лицах и их группах. Даже Никита Хониат отмечает, что военачальники крестоносцев, недовольные тем, что воины в некоторых случаях побоями пытались заставить горожан выдать спрятанное имущество, дали распоряжение, позволяющее всем горожанам свободно покинуть Константинополь. [245] Во-вторых, хотя в ограблении храмов вполне виноваты светские руководители похода (мы видели, что это ограбление – следствие условий мартовского договора, подписанного ими), в нем невозможно винить Католическую Церковь. Напротив, это ограбление напрямую противоречило интересам и правам Католической Церкви, представители которой – а вовсе не светские завоеватели – имели права на церковное имущество захваченного города с точки зрения церковного права. [246]
245
Никита Хониат. История… Т. 2. С. 338–339.
246
Не случайно факты разграбления церковного имущества вызвали потом такое возмущение Папы
К трагедии Константинополя, таким образом, с западной стороны (как мы видели, немалую почву для нее создали представители стороны византийской) вели три ключевых события. Во-первых – это решение оказать помощь царевичу Алексею силами крестоносного войска, вместо того, чтобы направить их на помощь христианам Святой Земли, как предполагалось. Решение это, как мы показали, шло полностью вразрез с распоряжениями Папы. Во-вторых – это решение епископов, сопровождавших войско по собственной инициативе (никто из них не был направлен в поход Римом), обмануть основную массу крестоносцев в угоду руководителям похода. Это решение также шло вразрез с волей Папы и прямо ее нарушало. Наконец, это решение о присвоении и дележе между светскими завоевателями имущества Константинополя, включая и церковное – именно последний пункт был наиболее отвратителен и оставил наибольший след в исторической памяти восточных христиан. Это решение, как и его варварское воплощение, также никак не может быть признано виной Католической Церкви – уже в силу того, что оно противоречило ее законам и ее собственным интересам. Если же не принимать в рассмотрение то, что события IV Крестового похода in corpore нарушали распоряжения Папы почти с первых моментов – они, в общем, укладываются в рамки справедливых и оправданных военных действий, не противоречащих общепринятым правовым нормам эпохи (более-менее общим в этом отношении для Европы и Византии). Для принявших же крестоносный обет рыцарей эти события, безусловно, были позорными – однако позор этот был их личным позором, а эти грехи – их личными грехами, в которых едва ли можно винить Католическую Церковь в целом.