Четвертый лист пергамента: Повести. Очерки. Рассказы. Размышления

Богат Евгений Михайлович

Читатель уже, безусловно, догадался, что герой повести — лицо не вымышленное. Он действительно жил. Мальчишкой играл к футбол и хоккей, получил по ноге жестокий удар, учился в Евпатории, в школе-больнице для детей, страдающих костным туберкулезом, сосредоточенно думал о людях, о добре и зле, много читал, учился в МГУ, отчаянно боролся с болезнью, тосковал по людям, по любви, по запаху моря, уходил от одиночества, «плыл по своим морям», по той бездне ощущений, мыслей и чувств, что есть в каждой жизни, и в этой в особенности.

Ему казалось, что в нем погибает хороший педагог. Но он ошибся — педагог не погиб в нем, а раскрылся, воздействуя с покоряющей

силой на окружающих. Общение с людьми стало основной формой его жизни, основной формой его творчества. Он отдавал себя — единственное, что не могла отнять у него болезнь, — собственную личность. Он переливал себя и обнаруживал с детски наивным удивлением, что становится от этого лишь душевно полнее.

И когда собеседник уходил, ему часто казалось, что это он, Шаталов, напряженно ходил по комнате, а его товарищ лежал, отдыхая.

В учащенном ритме современной жизни мы нередко забываем: мало отдавать людям только то, что мы обязаны отдавать по долгу работы и элементарному человеколюбию. Надо еще отдавать себя в шаталовском смысле, постаравшись вобрать все богатство мира, чтобы емко, бережно передать этот незримый, неосязаемый дар дальше, тем самым улучшая, очеловечивая жизнь.

Он непрерывно думал о современниках, народе, человечестве. Это питало его мужество, его активную любовь к людям.

Мы чувствуем родственность героя повести тем, кто закрывал собой амбразуры дота или закладывал первые улицы будущих городов. Да, он родствен им в той немалой степени, в которой стрела, натянувшая тетиву до отказа, родственна стреле, уже летящей…

Но при всей родственности он и отличен от них, так как время и особенность его жизни наполнили его характер иным содержанием. Судьба не предоставила ему возможности действовать. Она оставила ему лишь право мыслить. Но сила мысли, как мы знаем, иной раз не слабее силы поступка.

Время созревания души, готовой к великому, не менее значительно, чем время свершения великого. В. Амлинский показал сокровенные истоки героизма, раскрыл личностное начало героизма, о котором, увы, нередко забывают. Это ему удалось, потому что на чисто документальной основе он ведет подлинно психологическое повествование. Герой его повести по объемности изображения не уступает героям лучших образцов сегодняшнего художественного повествования, оставаясь человеком с реальным именем и реальной судьбой. Большие нравственные и философские вопросы не навязываются ему извне, искусственно, они естественно кристаллизуются в его духовной жизни, которую Амлинский показал с мастерством и тонкостью художника и точностью документалиста.

Сюжет прост и сложен, как сама жизнь, ею он и подсказан; это история жизни и смерти Эрнста Шаталова. Автор не оставляет нам иллюзий, не играет с читателем в прятки: счастливого конца, медицинского чуда не будет.

Короткая, исполненная страданий и борьбы, мыслей, страстей, надежд, жизнь идет на убыль. Последний диалог автора и героя, вроде бы будничный, повседневный, уже таит в себе предчувствие трагедии.

Эрнст говорит о своей бессоннице, футболе, о пилюлях, которые нужно достать, о том, наконец, что ему хочется работать, и вдруг кончает свой монолог просто, но с пронзающей нас печалью:

— Счастливые те, у кого есть дети…

А на следующее утро телефонный звонок, тот самый, что будит тебя на рассвете, отнимая все надежды и снимая все вопросы.

Все ли?

Ведь один из этих вопросов касается того, куда же уходит сложный, яркий, бесконечно разнообразный мир, живущий в нас, когда мы умираем. Он остается

с новыми поколениями, отвечает повесть. И посему мир этот — не только твой, хотя ширится в твоем сердце, ты его передаешь, как факел, который нужен людям лишь в том случае, если он полон огня. Но чтобы не быть банальной, эта истина тоже должна стать человеческой судьбой.

2

В самом начале книги «Мысли в пути» автор ее, детский хирург С. Долецкий, говоря о том, что врач должен быть человеком интеллигентным, напоминает читателю: первоначальный смысл латинского «интеллигентус» — ПОНИМАЮЩИЙ.

Что же должен понимать человек истинно интеллигентный? В первую очередь сложность жизни и собственное в ней место.

С. Долецкий пишет об этических основах общения с больными детьми, пишет с завидной точностью человека, исследующего мир в непрерывном живом действии, и это сообщает его выводам особую убедительность.

Вот он пишет: «Как это утверждение ни банально, но каждый врач должен любить людей и обладать высокоразвитым чувством, которое хорошо определяется старым, вышедшим ныне из обихода термином — МИЛОСЕРДИЕ». Но мы воспринимаем С. Долецкого шире: без милосердия не может быть и истинного интеллигента — ПОНИМАЮЩЕГО человека.

Эту книгу делает ценной та ее особенность, что наблюдения и размышления автора, казалось бы, сугубо локальные, ограниченные стенами хирургического отделения детской больницы, дают емкие уроки понимания действительности. Долецкий достигает этого естественно, по логике мировосприятия: для него больница и люди в ней — больше, чем больница, больше, чем больные, и больше, чем хирурги. Больше в том отношении, что Долецкому мало вылечить ребенка — ему важно, чтобы состоялась его судьба как личности. Он думает о том, чтобы через десять часов его пациенту стало легче, и о том, чтобы через десять лет он нашел себя в жизни. Он хочет утишить его боль и устроить его будущее. Именно в этом отношении больница — больше, чем больница, и больные — больше, чем больные.

Понимание двух вещей особенно для него дорого: нужно хорошо чувствовать характер ребенка и никогда не обманывать его доверие. Для чего нужно? Если посмотреть на дело жестко утилитарно, то для тела, которое оперируют, это, быть может, и не нужно. А для души?

Но уместно ли о душе думать в хирургической больнице с ее напряженнейшим ритмом, обилием острых дел?

Долецкий убежден, что даже непродолжительное нахождение в этих исключительных условиях оставляет по себе воспоминание, которое формирует потом отношение к жизни. И, не думая о душе («неокрепшей, нежной»), хирург может нанести непоправимый урон личности человека. Мне кажется, что подобное отношение к долгу, когда делается гораздо больше того, что непосредственно, сиюминутно нужно, — с четким пониманием сложности жизни, собственного в ней места и собственной ответственности за отдаленные последствия сегодняшних действий — можно назвать творческим и даже возвышенным.

В лице детского хирурга мы имеем дело с добротой как с оптимальным вариантом социального поведения. Но этот же детский хирург, повествуя о маленьких пациентах и их родителях, о сегодняшних больницах и госпиталях военных лет, о коллегах и себе самом, убеждает нас: недоброта на редкость неконструктивна и в жизни начисто отсутствуют «должности», на которых личность может разрешить себе роскошь быть недоброй без урона для общества. Конечно, быть добрым более утомительно, чем злым, но для понимающего человека выбор ясен — он подсказан ему сердцем и разумом.