Четвертый лист пергамента: Повести. Очерки. Рассказы. Размышления
Шрифт:
Светлана Ивановна Бекина (городской методист): она, Ксения Александровна, воспитывала людей эмоционально, она развивала их чувства. По-моему, она энтузиаст. Была она и методисткой района. Мы бы хотели, чтобы она вела работу в городском масштабе. Но даже выйдя на пенсию, она уклонилась от этой чести, а ведь это действительно честь. Но для нее она, видимо, не имеет никакой цены. Что для нее имеет цену? По-моему, одно — быть самой собой. Не играть роль, а жить. И она умеет жить.
Вот интересно: сакраментальная формула «умение жить» на нашем веку менялась в сторону все большей серьезности и положительности. Раньше «умеет жить» говорили о житейски ловком, теперь все чаще — о жизненно мудром. Соответственно менялось и выражение «не умеет жить»: от иронически сочувствующего — к горько соболезнующему. Людьми, не умеющими жить, стали не люди «не от мира сего», а те, кто «сей мир обожествили». Может быть, эта переоценка вызвана тем, что люди, «умевшие жить», — строить карьеру, удачливо покупать, устраивать дела и сами уютно устраиваться в мире, — обнаруживали часто на нашем веку полную и какую-то дикарскую темную беззащитность перед ударами судьбы: так беззащитен дикарь перед ударами молнии. Теряя что-то, они теряли все, потому что никогда не ощущали как высшую ценность собственную личность. И потом: люди, «умевшие жить», показали, что они не умеют умирать.
Они не умеют умирать. Часто, сидя в суде, при разборе дел о наследстве, когда дети, жены, недальние и дальние родственники делили автомашины, дачи, картины, мебель и собрания сочинений великих писателей, я думал о том, как бездарно умерли, потому что бездарно жили, те, кто отдал все силы души этому «богатству». Я заметил, что дела о наследстве почти никогда («почти», потому что исключения возможны и даже неизбежны) не разбираются после ухода из жизни хороших людей. Они оставляют после себя не «опись имущества», а живые души, вылепленные их человечностью, и строят они не комфортабельные жилища, а человеческие отношения, исполненные духовного комфорта. При этих отношениях ситуации «дел о наследстве» немыслимы.
…Вот и о Ксении Александровне Говязовой городской методист заметила: «умеет жить» — именно в сегодняшнем понимании этого умения. Умеет жить, то есть относится к жизни не поверхностно суетно, а с пониманием истинной ценности людей, сути вещей и событий — неспешно и умудренно.
Есть люди, которые хотят быть в другом, есть те, кто хочет иметь другого: огромная разница — раствориться или завладеть. И — два вида счастья: первое не кончается никогда или кончается с физическим уходом из жизни; второе — хрупко, ненадежно, подвержено убыли и утрате.
Мне кажется, что загадочные слова М. Цветаевой из письма к Б. Пастернаку: «…всегда хотела во всяком, в любом — не быть», надо понимать — хотела стать меньше, чем он, стать рядом ничем, раствориться, чтобы подарить себя полностью и быть уже не собой, а частью другого, то есть все же хотела быть в высшем понимании бытия — служения, может быть, жертвы.
…Третье путешествие Кука началось 12 июля 1776 года. Корабли «Резольюшен» и «Дисковерн» («Открытие») — последним командовал Чарльз Кларк — покинули Плимут, в ноябре достигли мыса Доброй Надежды, погрузили запасы из расчета двухлетней кампании, закупили животных, чтобы высадить их на Таити и в Новой Зеландии. В январе 1778 года на 160° западной долготы и 20° северной широты корабли очутились в виду Сандвичевых, или Гавайских, островов. Отсюда они поплыли на север, чтобы узнать, существует ли там морской путь из Тихого океана в Атлантический.
Земля, с ее континентами, морями, островами, неведомыми народами, обычаями, деревьями, животными, открывала путешественникам тайны. Но порой это надо было оплачивать жизнью. Жизнью заплатили Джеймс Кук и Чарльз Кларк.
Встречая на севере все больше льдов, они вынуждены были из-за наступающей зимы вернуться на юг, поплыли опять к Гавайским островам и на одном из них Кук пал от рук туземцев. «Они, — сообщалось в отчете о путешествии, — поволокли его по берегу и, передавая из рук в руки кинжал, стали с дикой яростью наносить ему удары, даже после того, как он перестал дышать». Сегодня это убийство возмущает нас меньше, чем современников великого мореплавателя. Туземцы убили, потому что защищали родную, мирную культуру от чуждой воинственной цивилизации.
После гибели Кука капитан Чарльз Кларк возглавил эскадру, закончил исследования Гавайских островов и зашел на Камчатку, где был в восторге от радушия русских. В августе 1779 года, когда корабли были опять в море, капитан Кларк умер в возрасте 38 лет от воспаления легких. Моряки вернулись в Петропавловск-на-Камчатке и похоронили его.
Несмотря на бесплодное, казалось бы, разыскание деда Сергея Петровича, Ксения Александровна верит до сих пор, что их семья имеет непосредственное отношение к Чарльзу Кларку. В этом убеждает ее судовой журнал и векселя в семейном архиве. Ее прапрапрадед Эдмунд Кларк, полагает она, потому и женился на русской женщине Степаниде и обосновался в Петропавловске, что там похоронен Чарльз. Насколько этот семейный миф истинен, видимо, никогда не удастся узнать. В бельевой корзине, сохраняющей семейный архив, по-прежнему обитает тайна.
Дочь Ксении Александровны в юности собиралась стать стюардессой, но — не исполнилось, она окончила институт иностранных языков и работает переводчицей.
Внук больше всего любит книги Тура Хейердала и лепит индейцев.
— Это хороший, умный, романтичный мальчик, — рассказывает Ксения Александровна, но меня огорчает: вот он вылепил — лежит человек навылет раненный, убитый стрелой. Для него это сюжет. Он еще не отдает себе, по-моему, отчета в том, что этот человек умер. Был живой и умер. Он видит внешнюю красивую сторону и еще не понимает, что это великое горе…
И она собирает разбросанные по столу старые вещи — письма, фотографии, векселя, журнал, вещи, сохраняющие дух семьи и охраняющие ее, наподобие лар.
Часы над книгой
Поношенный колпак
Я без Рембрандта не мог жить совершенно. Репродукция его картины, ранее мне неизвестной, новая книга о нем, не говоря уже о посещении музеев, где мерцают на стенах его полотна — для меня были не событием даже, а потрясением.
Но вне музеев, альбомов, книг я ощущал его еще сильнее потому, что он был для меня не искусством, а самой действительностью.
Как об этом лучше рассказать? Ну, например, часто в жизни я воображал того или иного человека в образе рембрандтовского портрета. Это была, конечно, игра. Но игра особая. Она помогала мне лучше понять не только Рембрандта, но и того или иного человека. Выражаясь несколько высокопарно, великий художник давал мне бесценные уроки великодушия и мудрости. Я думал, что ощутил бы Рембрандт в этом человеке, и чувствовал, что умнею сердцем. «Игра в портреты» Рембрандта была для меня школой понимания. В этой игре мир раскрывался по-новому. Жизнь будничная, обыденная становилась миром Рембрандта, а мир Рембрандта делался жизнью.
Конечно, с особой объемностью эта игра открывала мне стариков. Одно время я вообще ни одного старика не мог увидеть без того, чтобы не вообразить, как написал бы его Рембрандт. На улицах, в троллейбусах, на вокзалах и в магазинах меня обступали эти живые портреты.
Когда игра эта стала замирать, я почувствовал вдруг, Что во мне стало меньше доброты. То, что трогало меня раньше, оставляло теперь равнодушным, а потом, когда игра совсем сошла на нет, начало и раздражать. Передо мной опять во всей неприглядности выступили телесная некрасота, беспомощность, нравственная самососредоточенность старости. Почему же я их не видел, когда «играл в Рембрандта»?