Четвертый Рим
Шрифт:
Как только Фрума Мордуховна закончила свой рассказ, Ваня сделал ей нагоняй:
– А все-таки вы изменили делу революции, не полностью, но частично. Вот почему вы сидели за границей до самого великого Октября?
– Так и ваш Ульянов-Ленин аж с шестого года сидел в эмиграции, его уж в России как звать забыли!.. В России у большевиков всем заправлял Хрусталев-Носарь.
– Гм...
– промычал недовольно Ваня.
– А вы видели Владимира Ильича?
– Как же, видела, много раз. Я даже через его внешность на время от революции отошла. Понимаешь: на внешность он был не совсем человек или человек, но как бы с другой планеты. Голова огромная, как у ребенка, лицо китайское, умно-злое, и все такое в мелкой сеточке из
– Нет, я решительно протестую против этой антисоветчины!
– с сердцем воскликнул Ваня.
– Ты не кипятись, - сказала ему Фрумкина, - при твоем самочувствии это вредно. Тем более что наш Гершуни... ты про Гершуни-то слышал когда-нибудь?
Ваня ответил:
– Нет.
– Тем более что наш Гершуни - он у нас то же, что Ленин у большевиков, - на первый взгляд был такой же монстр. Ноги у него плохо ходили, и поэтому он передвигался так, как будто танцевал матчиш, да еще лицо синюшное, как у негра. Я к чему клоню-то: к тому, что повидала я их обоих в Ницце, и мою революционность на целых девять лет как рукой сняло, словно я заново народилась!
– А дальше что?
– Дальше я гляжу - не туда заворачивает русская революция, ну и опять вступила на тираноборческую стезю. Прежде я думала, вот скинем царя, и наступит рай, а тут то Керенский введет смертную казнь на фронте, то министры-капиталисты выступят против аграрных преобразований, то большевики единолично захватят власть и начнутся цензурные притеснения, расстрелы рабочих демонстраций, повальные грабежи...
– словом, гляжу, та же самая песня, что и при Романовых, разницы практически никакой!.. А потом пришел к власти Иосиф I. Пока он раскачивался, это еще было туда-сюда, но как только почувствовал свою власть, то сразу сделал разворот на триста шестьдесят градусов и взял курс на личную диктатуру. Конечно, он пошел на это из высших соображений и подал монархический принцип под новым соусом, да только народу не стало легче: как раньше трудящийся мирился с убогой жизнью, надеясь на воздаяние за гробом, так и сейчас он корячится ради социалистического послезавтра и еще будет корячиться триста лет. То есть, по существу, ничего-то, Ваня, не изменилось, и революционный террор опять на повестке дня. Ну, разве что царь гноил по тюрьмам врагов или на полном пансионе держал их в ссылке, а Сталин убирает своих соратников, тех самых борцов, которые совершали Октябрьский переворот, когда он гонял чаи в квартире у Аллилуевых и дулся в карты с Авелем Енукидзе. И голос у него какой-то старушечий - терпеть его не могу!
– Нет!
– решительно сказал Ваня.
– Я, Фрума Мордуховна, отказываюсь с вами разговаривать, потому что мне эта контрреволюционная пропаганда не по душе!
Но Фрумкина не обратила внимания на протест; наверное, прежде у нее не было возможности основательно высказаться, и она держалась за этот случай.
– Я давно, еще до Ленина, поняла, - продолжала она, - что сей повар будет готовить только острые блюда. И вот он, словно по писаному, всюду сеет насилие и раздор.
– Это что же, Ленин сказал про блюда?
– Именно что даже Ленин этого тарантула раскусил, политик вообще наивный.
– Да что же Сталин такого сделал?!
– Баржи с пленными в Волге потопил, вырезал в Петрограде нейтральное офицерство, из-за чего, собственно, и началась братоубийственная война, заложников из интеллигенции по его приказу расстреливали, как ворон, - да мало ли чего, все так сразу и не припомнишь. А сейчас безжизненность советской экономики он
Ваня спросил:
– А вы не боитесь, Фрума Мордуховна, что я на вас донесу?
– Ты еще выживешь, нет ли, это вопрос открытый.
И с этими словами она улыбнулась некоторым образом контрапунктно-ласково и лукаво.
– Да нет, - сказал Ваня, улыбнувшись в ответ, - конечно, не донесу. Куда мне на других доносить, если у самого рыло, можно сказать, в пуху.
– Я, искренне говоря, потому перед тобой и открылась, что у тебя рыльце в пуху, ведь современная молодежь - все больше малахольные дураки: им скажут, что белое - это черное, они и верят. А ты - другое дело, ты эту народную власть уже попробовал на зубок. Погоди: мы еще с тобой возродим Боевую организацию социалистов-революционеров и зададим хорошую трепку этой самой народной власти!
– Ну, это вы уже, Фрума Мордуховна, слишком!
– заявил Ваня, и они что-то временно замолчали.
Поскольку Праздников был еще нездоров, ему особенно больно давалась мысль, что он ненароком связался с самой настоящей эсеркой и боевичкой, которая, судя по всему, готовила покушение на товарища Сталина, и эта связь так далеко зашла, что обратной дороги нет. Но потом он подумал, что раз уж ему написано на роду заделаться социалистом-революционером с уклоном в персональный террор, то придется смириться с этим предначертанием, тем более что террористы - тоже борцы за правду, и даже их методика забористей, веселей. И разве не они в разное время уходили императора Александра II, великого князя Сергея Александровича, министра Плеве, и разве не те же самые террористы - большевики, если они убивают заложников и целыми баржами топят пленных?.. Да еще у Сталина, оказывается, старушечий голос, ну куда ему управлять страной?!
Мысли были эти мучительны, и Ваня предложил Фрумкиной, чтобы от них отвлечься:
– Давайте я вам лучше расскажу про Дворец Советов. Вы представляете, Фрума Мордуховна, через несколько лет в районе Волхонки поднимется грандиозный монумент победившему пролетариату, который станет самым высоким сооружением на планете! Вокруг него будет разбита площадь, вымощенная гранитом, которая возникнет за счет того, что мы снесем в радиусе нескольких километров все эти хибары времен царизма...
Фрумкина спросила:
– Вплоть до Румянцевского музея?
– Вплоть до Румянцевского музея!
– Туда ему и дорога.
– Ну так вот... на крыше Дворца Советов будет воздвигнут памятник Ильичу высотой с колокольню Ивана Великого, который будет виден со всех концов Москвы, даже, может быть, из Мытищ!..
– Я вот только сомневаюсь, что его вообще будет видно, по крайней мере, полностью и всегда. Ведь по московскому климату, Ваня, у нас триста дней в году стоит пасмурная погода, и облачность обыкновенно бывает такая низкая, что триста дней в году будут видны одни только ленинские ботинки...
Услышав про это, Праздников опечаленно призадумался, закусив губу и как бы вопросительно вскинув брови. Фрумкина продолжала:
– Неприглядная получается картина: стоит постамент, а на нем ботинки.
Уже было довольно поздно. Солнечный луч, пробиваемый сквозь дыру в кровле, давно растаял, чердак заполнила какая-то разбавленная мгла, угомонились жившие тут голуби-сизари, звуки, прежде долетавшие с улицы, кажется, совсем стихли, и на город опустилась, что называется, мертвая тишина. Фрумкина зажгла лампу, и ее больной свет отчего-то вернул Праздникову сильное ощущение нездоровья: руки и ноги ломило, кровь, словно ее подогрели, распространяла по всему телу излишнее, изнурительное тепло, а на лбу выступила неприятно пахнувшая испарина. Фрумкина опять натерла его керосином, заставила принять жаропонижающий порошок и в заключение сообщила, что ей нужно кое-куда понаведаться по делам.