Четыре Георга
Шрифт:
При воцарении Георга III патриции еще были в зените. Их превосходство признавалось обществом, и они сами принимали это как должное. Им доставались по наследству не только титулы, земельные владения и места в палате лордов, но даже места в палате общин. Для них имелись в изобилии доходные государственные должности, и не только их, но и прямые подачки от правительства размерами в пятьсот фунтов члены палаты общин принимали, нисколько не смущаясь. Фокс вошел в парламент двадцати лет; Питт - при достижении совершеннолетия; его отец - немногим старше. Да, то были хорошие времена для патрициев. И трудно их винить за то, что они пользовались порой неумеренно - выгодами политики и удовольствиями светской жизни.
Читая письма к Селвину, мы знакомимся с целым миром этих вымерших важных господ и получаем прелюбопытную возможность наблюдать жизнь, которую, мне кажется, почти не описывали романисты того времени. Для Смоллетта и даже для Фильдинга лорд - это лорд, роскошный мужчина с голубой лентой, с огромной звездой на груди, в кресле с гербом на спинке, принимающий поклонение простого люда. Ричардсон, человек более низкого рождения, чем эти двое, сам признавал, что плохо знает обычаи аристократов, и просил миссис Доннеллан, даму из высшего света, прочитать роман о сэре Чарльзе Грандисоне со специальной целью указать автору на все допущенные им в этом отношении погрешности. Миссис Доннеллан нашла столько ошибок, что Ричардсон изменился в лице, захлопнул книгу и сказал, что лучше всего будет бросить ее в огонь. У Селвина же мы видим настоящих, подлинных обитателей света, каким он был в начале царствования Георга III. Можем
– "Так-то оно так, - отвечает второй, - но с ним будет ужинать тюремный священник, а он страсть как придирчив и любит, чтобы масло было растоплено в самую меру".
У Селвина есть домашний священник и паразит, некто доктор Уорнер фигуры ярче не найти ни у Плавта, ни у Бена Джонсона, ни у Хогарта. В многочисленных письмах он рисует нам штрих за штрихом свой собственный портрет, и теперь, когда оригинала больше нет на свете, присмотреться к этому портрету отнюдь небезынтересно; низкие удовольствия и грубые забавы, которым он предавался, все окончены; вместо нарумяненных лиц, в которые он подобострастно заглядывал, остались лишь голые кости; и важные господа, чьи стопы он лобызал, все давно в гробу. Этот почтенный клирик считает нужным уведомить нас, что в бога, им проповедуемого, не верит нисколько, но что он, слава тебе господи, все же не отпетый негодяй, как какой-нибудь судейский крючок. Он выполняет поручения мистера Селвина, поручения любого характера, и, по его собственным словам, гордится этой должностью. Еще он прислуживает герцогу Куинсберри и обменивается с этим вельможей забавными историйками. Вернувшись домой, как он выражается, "после трудного дня панихид и крестин", он сначала пишет письмо своему патрону, а потом садится за вист и за ужин из дичи. Он упивается воспоминаниями о бычьем языке и бургундском вине, этот бойкий, жизнерадостный приживал, который лижет сапоги хозяина со смехом и смаком, - господская вакса ему так же по вкусу, как лучший кларет из погребов герцога Куинсберри. Сальными тубами он то и дело цитирует Рабле и Горация. Он невыразимо подл и необыкновенно весел; и втайне еще чувствителен и мягкосердечен - эдакий добродушный раб, а не озлобленный блюдолиз. Джесс пишет, что он "пользуется любовью у прихожан часовни в Лонг-Акре благодаря приятному, мужественному и красочному слогу своих проповедей". Быть может, вероломство заразно, быть может, порок носился тогда в воздухе? Молодого короля, человека высокой нравственности и бесспорного благочестия, окружало самое развратное придворное общество, какое знала эта страна. Дурные нравы Георга II принесли свои плоды в первые годы царствования Георга III, подобно тому как позднее его собственный добрый пример, - умеренность во всем, непритязательность и простота и богобоязненный образ жизни, - хочется верить мне, немало способствовали исправлению нравов и очищению всей нации.
Следующим после Уорнера интересным корреспондентом Селвина был граф Карлейль, дед любезного аристократа, ныне занимающего пост вице-короля Ирландии. Дед тоже был ирландским вице-королем, до этого - казначеем королевского дома, а в 1778 году - главным комиссаром по взысканию, обсуждению и принятию мер, долженствовавших смирить беспорядки в колониях, плантациях и владениях Его Величества в Северной Америке. Вы можете ознакомиться с манифестами его сиятельства, полистав "Нью-йоркскую королевскую газету". Потом, так и не усмирив колоний, он возвратился в Англию, и очень скоро после этого "Нью-йоркская королевская газета" почему-то прекратила существование.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры, поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском, роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой. Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая, швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки? Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество, отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он играл и проигрывал и проиграл как-то десять тысяч фунтов в один присест - "впятеро больше, признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде", хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же, как это ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще больше, - он тем не менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал достойным пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и милым детям, ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света. Поневоле вынужденный предаться роскоши и праздности, не устоял перед кое-какими соблазнами, за что и заплатил горькую цену мужественного раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над ними полную победу. Но добрую свою супругу и детей он не забывал никогда, и они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко мне в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в Америку.
– Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена и ее добросердечный, благородный супруг оставили после себя славное потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного и всеми любимого, человека прекрасного, образованного, тонкого, доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей, занимающих теперь высокое положение в обществе и украшающих собою славные фамилии; иные из них прославлены своей красотой и все - безупречной жизнью, благочестием и женскими добродетелями.
Другой корреспондент Селвина - граф Марч, позднее герцог Куинсберри, который дожил до нашего столетия и ни графом, ни герцогом, ни молодым человеком, ни седобородым старцем, безусловно, не мог служить украшением общества. Легенды о нем ужасны. По письмам Селвина и Роксолла, по воспоминаниям современников исследователь человеческой природы может проследить его жизнь, до последней черты заполненную вином, картами и всевозможными интригами, покуда, старый, сморщенный, парализованный, беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным и бессовестным, как и в самый разгар своей молодости. На Пикадилли есть дом, где еще недавно показывали окно в нижнем этаже, у которого он будто бы просиживал перед смертью целые дни, сквозь стариковские свои очки разглядывая проходящих женщин.
В сонном, ленивом Джордже Селвине было, вероятно, много хорошего, и теперь мы можем отдать ему в этом должное. "Ваша дружба, - пишет ему Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать или наблюдать в свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется мне сном". "Я потерял старейшего и близкого друга Дж. Селвина, - пишет Уолпол в письме к мисс Берри.
– Я по-настоящему любил его, и не только за несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых качеств - был доброжелательным, щедрым, сердечным и надежным другом. "Я встаю в шесть, - пишет ему Карлейль из Спа, этого наимоднейшего курорта времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую и к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот это жизнь! То ли дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном, потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом, за ужином спите и заставляете двух страдальцев за шиллинг три мили тащить Вас в портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе". Иной раз, вместо того чтобы спать в кофейне Уайта, Джордж отправляется дремать под боком у лорда Норта в палате общин. Он много лет представлял в парламенте Глостер, кроме того, имел свой личный избирательный округ, Ладгерсхолл, и когда ему было лень вести избирательную кампанию в Глостере, заявлял себя депутатом от Ладгерсхолла. "Я сделал распоряжения провести депутатами от Ладгерсхолла лорда Мельбурна и меня самого", - пишет он премьер-министру, с которым состоит в дружбе, такому же флегматичному, такому же остроумному и добросердечному человеку, как и он сам.
Если, оглядываясь на принцев и придворных, на людей богатых и знатных, мы с сожалением убеждаемся, что они были праздными, беспутными и порочными, следует помнить, что богатым тоже нелегко, ведь и мы бы с удовольствием предались безделью и наслаждениям, не будь у нас своих причин трудиться, не подстегивай нас врожденный вкус к удовольствиям и денно и нощно брезжущий соблазн приличных доходов. Что остается делать сиятельному пэру, владельцу замка и парка и огромного состояния, как не жить в роскоши и праздности? В письмах лорда Карлейля, выше мною цитированных, имеется много искренних жалоб этого честного молодого лорда на образ жизни, который он вынужден вести, на то, что ему приходится окружать себя роскошью и пребывать в праздности, ибо к этому его обязывает положение британского пэра. Куда как лучше ему было бы сидеть адвокатом в кабинете или же служащим в конторе - у него было бы в тысячу раз больше возможностей для счастья, образования, работы, ограждения от соблазнов. Еще совсем недавно единственным видом деятельности для знати считалось военное дело. Церковь, адвокатура, медицина, писательство, искусство, коммерция, - все было ниже их достоинства. Благополучие Англии находится в руках среднего класса, в руках образованных, трудолюбивых людей, не получающих сенаторских подачек от лорда Норта; в руках честных священников, а не паразитов, которые вымаливают теплое местечко у своих покровителей; в руках купцов, трудолюбиво умножающих капиталы; живописцев, неусыпно служащих искусству; литераторов, творящих в тиши кабинетов, - вот люди, которых мы любим сегодня, о которых хотим читать книги. Как мелки рядом с ними все эти сиятельные пэры и светские франты! Как неинтересны рассказы о распрях при дворе Георга III в сравнении с переданными нам беседами доброго старого Джонсона! Самые блистательные развлечения в Виндзорском замке ничего не стоят перед вечером, проведенным в клубе над скромной кружкой пива за одним столом с Перси, Лэнгтоном, Гольдсмитом и беднягой Босуэллом! По моему убеждению, изо всех просвещенных джентльменов той эпохи лучшим был Джошуа Рейнольде. Они были хорошими людьми, эти наши старые добрые друзья из лет давно минувших, а не только острословами и мудрецами. Их ясные умы не затуманили излишества, их души не изнежила роскошь. Они отдавали день свой насущным трудам; они отдыхали и получали свои честные удовольствия; они освещали свои праздничные собрания щедрым остроумием и дружеским обменом мыслей; они не были чистоплюями и ханжами, но их беседы ни у кого не вызвали бы краски стыда; они веселились, но ни намека на буйство не таилось на дне их скромных кружек. Ах, я бы и сам хотел провести вечер в кофейне "Голова Турка", пусть даже в этот день и пришли дурные вести из колоний и доктор Джонсон будет ворчать на мятежников; хотел бы посидеть с ним и Голди; и послушать Берка, искуснейшего оратора в мире; и посмотреть на Гаррика, который вдруг появится среди нас и ослепит всех рассказами о своем театре! Мне нравится, говорю я, размышлять об их обществе, и не только о том, какие они приятные собутыльники и блестящие остроумцы, но и о том, какие они были хорошие люди. Наверно, в один из таких вечеров, возвращаясь из клуба, Эдмунд Берн - чья голова была полна высоких дум, ибо они никогда его не оставляли, а сердце исполнено нежности, - был остановлен бедной уличной женщиной и обратился к ней с добрыми словами; растроганный слезами этой Магдалины, вызванными скорее всего его же собственным ласковым обращением, он привез ее к себе домой, к жене и детям, и не оставил заботами, покуда не нашел способа вернуть ее к честной и трудовой жизни. Вы, блистательные вельможи! Марчи, Селвины, Честерфилды! Как вы ничтожны рядом с этими людьми! Добрый Карлейль весь день играет в крикет и танцует вечер напролет, чтобы ползком едва добраться до постели, и весело сравнивает свою добродетельную жизнь с той, что ведет Джордж Селвин, которого "с тремя пинтами кларета в брюхе за полночь на руках относят в постель два страдальца". Вы помните строки - святые строки!
– Джонсона, написанные им на смерть его скромного друга Леветта?