Четыре голубки

Грэм Уинстон

Рев толпы заглушил его голос, люди, похоже, сочувствовали ему, и в то же время это их развлекало. Но эти слова явно не понравились губернатору и капеллану. Первому — потому что провозглашали неправедность суда, а это вселит в умы слушателей неуместные мысли, а второй — потому что означали, что капеллан не сумел вызвать раскаяние. Большая часть заключенных в конце концов признавала вину.

Но любая попытка его остановить привела бы к бунту, так что ему позволили говорить. И он говорил почти пятнадцать минут, иногда обращаясь к толпе, иногда — к своей матери и жене. Но половина слов пропала втуне, потому что публика утомилась и слушала без внимания. Дети в передних рядах стали хныкать —

не из страха или жалости, а будто толпа вокруг их заразила. Сэму хотелось подойти к осужденному и помолиться с ним несколько тихих минут, поскольку его слова предполагали, что он не осознал свои грехи и не раскаялся.

Но было уже слишком поздно. Слишком поздно. Речь закончилась, и началось то, ради чего все собрались. Хоскин ступил в центр помоста, сделанный так, чтобы люк мог быстро откинуться. Палач закрепил веревку на перекладине, а потом набросил петлю на шею приговоренного. Хоскин склонил голову и просунул ее в петлю, палач приладил узел за ухом, где он быстрее затянется. Потом Хоскин посмотрел в небо, и через мгновение палач набросил ему на голову белый мешок.

Хоскин поднял руку, призывая к тишине, и толпа внезапно притихла. Он запел: «Иисус будет править, там, где солнце», голос его не был музыкальным, но не дрожал. Он спел три куплета, но больше ничего не смог вспомнить. Он опустил руку. Палач выбил из-под его ног помост, и Хоскин дернулся на несколько дюймов вниз и повис на конце веревки.

Толпа загудела, а дети заплакали громче. Тело начало дергаться, кулаки сжимались и разжимались, а потом вскинулись к лицу, будто хотели сдернуть мешок. Тело забилось в конвульсиях, и два друга Хоскина протиснулись сквозь кордон, чтобы «потянуть его за ноги», как это называлось, но не смогли их ухватить. Мешок покрылся кровью и пеной. Потом судороги уменьшились, на землю закапала моча и жидкий черный кал.

Затем тело затихло, как марионетка на ниточках, как груда мокрых ковров, повешенных на просушку. Солнце зашло за облако, но теперь снова показалось и осветило сцену. Наверху кружились вороны.

Толпа начала двигаться и ослабила напор — ведь больше не на что было смотреть. Несколько человек печально притихли, некоторые возбужденно болтали, немногие радовались, но большинство было настроено флегматично, они просто ушли, посмотрев на спектакль, их мысли уже занимали другие будничные дела. Детей построили в шеренги, чтобы отправиться в школу. Торговец пирогами выкрикивал цены.

Тело опустили на землю, и тюремный доктор объявил, что осужденный мертв. Губернатор и шериф сели в карету, а четверо охранников положили тело в ту же телегу, на которой Хоскин прибыл. Хорошо одетая публика стала покидать трибуну, ведя светскую болтовню. Палач зевнул, надел сюртук и застегнул его. Несколько человек ринулись вперед, чтобы стащить веревку, которая, как считалось, обладает магической силой, но их отогнали.

Сэм плюнул на усыпанный мусором и вытоптанный вереск и присоединился к маленькой группе — горюющей семье. Как он знал, они надеялись забрать тело домой для христианского погребения.

II

День ярмарки в Соле начался с густого тумана — в это время года обычное явление, когда стоит теплая и ясная погода. Такую погоду называли «время сардин», но лучше бы сегодня она была другой. В девять утра не видно было и половины поля, где предполагалось устроить игры, чаепитие и другие развлечения. В десять туман начал рассеиваться. В миле от Сола, по словам Джуда Пэйнтера, солнце было горячим, как навоз. Но к одиннадцати часам, когда начиналась служба в церкви Сола, туман стал еще гуще — липким и промозглым. Люди двигались по церковному двору, как призраки.

Церковь была полна, некоторые стояли. В этот день на службу всегда приходило больше всего народа, и Росса тоже убедили пойти, хотя и против его воли. Джереми очень хотел присутствовать, как и многие его приятели — к примеру, Бенджи Картер, и Демельза решила, что пойдет с ним. Россу не хотелось наткнуться на Джорджа, да еще так скоро, но Демельза, зная, что ближе к вечеру они оба будут смотреть на соревнования, убедила мужа, что в церкви можно так же легко избежать встречи, как и снаружи.

Стоило Россу сесть на скамью, как он пожалел о том, что пришел, поскольку преподобный Кларенс Оджерс помогал провести службу преподобному Осборну Уитворту. Росс инстинктивно не любил этого молодого человека с толстыми ляжками, и высокомерие Уитворта подкрепило эту нелюбовь, как и то, что Джордж дважды обошел Росса, обеспечив интересы Уитворта против кандидата Росса. Сначала женил разодетого и громкоголосого священника на Морвенне Чайновет, когда Росс как раз считал, что сможет свести ее с Дрейком. А во второй раз — когда дал ему возможность получить приход вместо живущего в бедности, но куда более заслуживающего это место Оджерса.

Всё это было досадно, а еще досаднее оттого, что Росс осознавал собственные ошибки. Если бы в обоих случаях он быстрее оценил ситуацию и действовал более активно, то выиграл бы. В обоих случаях восторжествовал порок. А когда порок процветает в христианской церкви и рядится в одежды добродетели, это выглядит оскорбительно.

Все они здесь, с горечью заметил Росс, когда началась служба. Высокая и темноволосая Морвенна рядом с хрупкой блондинкой Элизабет. Джордж с бычьей шеей, такой элегантный в коричневом сюртуке и панталонах. Пришел и Дрейк, он стоял в задних рядах, но Сэм пока не появился. Возможно, юный дуралей пропустит соревнования, и Росс потеряет свою ставку. Плечо напомнило о себе болью. Они устроили несколько матчей, и Сэм, пусть и потерял сноровку, но явно не был новичком. Многое будет зависеть от того, сможет ли он перехитрить соперника. Том Харри был громилой, но под покрытым веснушками лбом мозгов было мало. Но если Сэм начнет думать о своих молитвенных собраниях, то с ним будет покончено. Может, он не забудет сосредоточиться, если хочет заполучить еще одну душу.

Мистер Оджерс явно тревожился о проповеди. Предыдущий викарий никогда не появлялся в приходе, и для священника было ново и волнующе, что рядом сидит старший по должности, прислушиваясь ко всему сказанному со строгим выражением откормленного лица. Оджерс уже знал из короткого опыта, что некоторые аспекты его поведения подвергнутся критике, и сегодня, похоже, к мыслям викария добавились новые горькие нотки. Он уже произнес несколько суровых слов относительно звонарей, музыкальных инструментов в хоре, о состоянии церковного двора и чистоте церкви. И это был не конец. Мистер Осборн Уитворт прервал поток гневных комментариев, лишь когда прибыли Уорлегганы и пора было начинать.

Итак, служба шла своим чередом, мистер Уитворт поднялся, чтобы прочесть проповедь. Он забрался на кафедру, откашлялся и встряхнул пачкой бумаг.

Он выбрал текст из Иова: «Рефаимы трепещут под водами, и живущие в них. Преисподняя обнажена пред Ним, и нет покрывала Аваддону».

Это была неплохая проповедь, как любая другая, но явно не подходящая для праздника святого покровителя деревни, когда паства отмечала ее обращение в христианство ирландским монахом, заложившим здесь часовню одиннадцать веков назад. Но расстроенный мистер Оджерс правильно отметил, что Оззи мучает новая горечь. Никакая власяница святого Сола не могла настолько вывести из себя нового священника, как открытие, которое он сделал неделю назад.