Четыре голубки

Грэм Уинстон

У Ровеллы не будет ребенка.

С тех пор как она покинула дом, между ними и коттеджем, где она поселилась с Артуром, не поддерживалось никаких связей. Даже Морвенна не попыталась наладить общение с заблудшей сестрой. Всю возможную любовь к сестре вытравили события прошлой зимы. И не имело значения, что сама Морвенна не желала возобновлять супружеские отношения с мужем. Казалось, не имело значения даже то, что Ровелла своим проступком дала сестре защиту против законных требований мужа. Эта связь настолько возмутила Морвенну, что ее тошнило при одной мысли об этих событиях. Она ведь знала Оззи и не могла понять, почему сестра не находила его внимание омерзительным.

И потому между двумя домами (если коттедж

Солвеев можно было так назвать) не поддерживалось никаких контактов в течение пяти месяцев, пока Оззи, отправившись по делу в Кенвин, не наткнулся на Ровеллу, навещающую новую подругу, и не увидел, что она по-прежнему столь же малопривлекательна, столь же загадочна, столь же тревожна и столь же худа, как и прежде. И когда, поборов инстинктивный запрет на подобные вопросы, он неловко прокомментировал ее состояние, она выглядела расстроенной, ее нижняя губа дрогнула, и девушка сказала: «Ох, викарий, я так об этом сожалею! Но оказалось, что я не ношу ребенка. Я была... я была слишком молода и совершила ужасную ошибку...».

При этих словах ее глаза наполнились слезами, но когда Оззи резко отвернулся, его душа почернела и обуглилась от злобного пламени, от убеждения, что его намеренно обманули, эта мерзкая девка шантажировала его и получила своё. Возможно, она была влюблена в Артура Солвея и решила таким путем устроить его жизнь. Возможно, она заключила пакт с Морвенной, чтобы унизить его и лишить положенного по праву. Возможно, ее послал сам дьявол, сам Князь тьмы, чтобы искушать и уничтожить божьего пастыря.

В чем бы ни заключалась истина, Оззи не верил в ее невиновность. Его обманули, завлекли, обвели вокруг пальца и лишили трехлетнего жалованья от недавно полученного прихода Сола и Грамблера, а жена стала неприступной. Он сделал еще две попытки, но к его негодованию Морвенна нагло и самонадеянно повторила угрозу сыну.

Это отравляло сердце, впивалось в него ядовитыми шипами, как и в его карман, и мистер Уитворт произносил проповедь из самых темных глубин души создателей Ветхого завета. Проповедь была полна гневом Господним, словами о наказании за духовные проступки, о геенне огненной, о конце семьи Иеровоама, об убийстве царей Мадиамских, рехавитов, амаликитян, о разрушении Содома и Гоморры.

Длилась проповедь сорок минут, и паства стала нетерпеливо шуметь. Но это лишь заставило Оззи повысить и без того зычный голос, вернуться к изначальной теме и процитировать из Иова: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек». Это продолжалось еще пятнадцать минут, а потом оратор достиг кульминации и завершил речь так резко, как будто захлопнул дверь лавки:

— А теперь, во имя отца, сына и...»

Росс поднял голову и этим разбудил Клоуэнс.

Джордж тоже заерзал, взглянул сначала на Морвенну, которая не повернулась, а потом на Элизабет, и она улыбнулась ему. Он пожал плечами и тоже улыбнулся. После примирения на Пасху отношения не всегда были гладкими. После эмоционального накала того вечера, когда Элизабет принесла Библию, его расчетливый ум торговца снова и снова возвращался к ее клятве, и хотя его чувство справедливости отмечало, что она сказала всё, что было необходимо, чувство собственника нашептывало, что она могла бы выбрать и более подходящие слова. Несомненно, она говорила в пылу гнева, первое, что пришло в голову. И слова достаточно разумные. Но подозрение, которое вселил в сердце Джорджа язвительный намек тетушки Агаты, не желало умирать. С точки зрения логики, он был убежден, что Элизабет сказала правду. С точки зрения логики, он был убежден, что Валентин его сын. Но время от времени червячок сомнения пытался перебороть логику.

Ничего больше нельзя было сделать, он и сам это понимал. Попросить ее добавить что-то еще, как адвокат, подписывающий соглашение о создании акционерной компании, означало бы гневный отказ и окончательный крах супружеской жизни. Он не мог ожидать ничего другого.

Иногда он чувствовал себя человеком, чья боль может быть вызвана как банальным недомоганием, так и смертельной болезнью. Воображение могло как убедить его в том, что он вот-вот умрет, так и в том, что ничего плохого с ним не случилось (по большей части это было именно так). Элизабет — добродетельная женщина, и Валентин — его единственный сын. Если бы только эта щемящая боль могла утихнуть насовсем...

До женитьбы на Элизабет Джордж всегда хотел ею обладать, и свадебная церемония в четверг, 20 июня 1793 года, дала ему эту возможность. Но ссора в апреле 1797-го ослабила узы. Теперь он имел все основания полагать, что Элизабет его не покинет. Она будет верной и преданной ему и его интересам, будет присматривать за домом и семьей, будет его женой и спутницей во всех благих начинаниях. Но она поставила условия.

В задних рядах церкви сидел с сосредоточенным видом Дрейк, пытаясь скрыть, что вовсе не слушает проповедь. Стоило появиться Морвенне, как он перестал о чем-либо думать и что-либо слышать. Когда она прошла мимо к передним скамейкам, они увидели друг друга впервые за два года. Бросив изумленный взгляд, она потупилась, но Дрейк не сводил с нее глаз, как завороженный. Он заметил, как сильно она изменилась. Стала выглядеть старше, похудевшей и более суровой — вокруг губ залегли морщины, которых раньше не было. Ее кожа, всегда довольно смуглая, стала землистой, глаза запали, прекрасная осанка уже не была такой прекрасной, через пару лет она будет горбатой. Что бы ни пережил за два года Дрейк, она пережила не меньше. И даже больше, подумал Дрейк. Больше. При взгляде на нее у него сжималось сердце, как и при взгляде на громогласного священника на кафедре, рассказывающего про Мадиамских царей.

Дрейк готов был в любой момент покинуть церковь, радуясь, что смог вырваться, чтобы избавиться от разочарования и расстройства, вытошнив их на какой-нибудь покривившийся могильный камень. Теперь всё и правда кончено, говорил он себе. Морвенна больше его не волнует. Она жена викария, усталая, опытная матрона, обычная женщина с гладкими темными волосами и карими близорукими глазами, с ребенком, мужем и приходом, которым ей нужно заниматься, все мечты испарились. Сейчас между ними не возникла радуга, как от облака к облаку, небесный узор изменился, всё потеряно навсегда.

Он бы ушел из церкви, но не мог отвести глаз от Морвенны. Со своего места он видел ее коричневую шляпку и одно плечо. Она, конечно же, сидела на скамье Полдарков, так сказать, скамье Тренвита, рядом с мистером Уорлегганом, а по другую руку от него — миссис Уорлегган. Росс с семьей сидели с другой стороны прохода, на несколько рядов дальше. На скамье Тренвита были только они втроем. Джеффри Чарльз не присутствовал. Похоже, он не приехал домой. Возможно, и не приедет этим летом.

После того как мистер Оджерс вознес последнюю молитву, прихожане начали покидать церковь. Конечно, обычно вперед пропускали сквайров, и Дрейк застрял с толпой. Как только Уорлегганы стали выходить, он опустил взгляд, чтобы больше не смущать Морвенну. Пусть она посмотрит на него, если захочет, но он был слишком несчастен, чтобы смотреть на нее.

Но иногда самые добрые намерения сдаются под влиянием порыва, и стоило ему заметить белую юбку Элизабет у конца скамьи, как он снова поднял взгляд.

Она смотрела на него. Морвенна смотрела на него. Это длилось около семи секунд, и она успела лишь улыбнуться. Сначала глазами, чуть их прищурив, потом губами, а затем по всему ее лицу словно разлилось сияние. Морщины исчезли, цвет лица изменился, плотно сжатые губы смягчились, глаза снова потеплели. На несколько секунд для Дрейка снова вышло солнце и засверкала радуга, а потом Морвенна ушла.