Четыре голубки

Грэм Уинстон

— Я выпила три бокала портвейна.

— Четыре. Я видел, как ты тайком отхлебнула четвертый перед уходом. И что он ответил?

— Он был вежлив. Не думаю, что он обиделся. Но он сказал нечто странное, Росс. Сказал, что хочет примириться с лордом Фалмутом.

Он долго молчал, тишину прерывало лишь мычание коровы на заднем дворе.

— Судя по тому, что сказал мне Фалмут, — ответил наконец Росс, — не думаю, что он готов к примирению. Но мысль интересная. А на каких же условиях? Что до меня и Джорджа, то хорошо бы иметь более дружеские отношения с соседом, но все мои попытки примирения, года три или четыре назад, не встретили энтузиазма, а проблемы

с Дрейком в девяносто пятом году всколыхнули всё по новой. А кроме того...

— Кроме того?

Он поколебался, раздумывая, стоит ли упоминать встречу с Элизабет, и решил этого не делать.

— А кроме того, произошло нечто еще, весьма неприятное. Дрейк столкнулся с проблемами в мастерской Пэлли.

Демельза быстро подняла взгляд.

— Дрейк? Он мне не говорил.

— И мне тоже. Он не из таких. Но до меня дошли слухи. Его новую изгородь сломали. Кто-то отвел ручей, и теперь у него осталась только вода из колодца, а зимой он пересыхает. А у пары человек починенные им вещи ломались на следующий же день.

— И ты думаешь?..

— А кто же еще?

— Но почему? Это же такая мелочь! Даже Джордж не стал бы...

— Даже Джордж. Да.

— Он и так уже разрушил любовь Дрейка, чего ему еще надо?

— Думаю, Джеффри Чарльза снова стали часто видеть у Дрейка.

— У Дрейка что, холера?

— Нет... Просто родственные отношения с тобой, а значит, и со мной.

— И что мы можем сделать?

— Пока ничего. Возможно, всё закончится. Это настолько мелочно, что должно закончиться. Но кто знает, какие новые проблемы возникнут между мной и Джорджем.

Демельзе хотелось спросить Росса, зачем он встречался с Элизабет и какую новую чудовищную неприязнь и ревность это может породить. Неужели он снова посеял мрачные семена ненависти? Но она не смогла об этом заговорить. Не могла унизиться до того, чтобы спрашивать.

Позже тем вечером Демельза осталась в спальне одна и до прихода Росса взглянула на латинское изречение и перевод, который она записала под ним карандашом. «Что предопределено любовью, нельзя отринуть».

Эти несколько слов куда лучше и живее показали ей родителей Росса, чем любые его рассказы или оставшиеся в доме предметы. Грейс-Мэри, высокая и стройная, со смуглой кожей и темными волосами, всего в тридцать лет умирает, страдая от боли, в этом доме, а рядом с ней сидит в полумраке отец Росса. А когда ее не стало, когда она не могла больше взять его за руку, заговорить с ним или улыбнуться, когда ее похоронили в песчаной земле и Джошуа Полдарк остался один, он воздвиг надгробие и высек эти слова. Что предопределено любовью, нельзя отринуть. Демельзе казалось, что они говорят о любви больше, чем все стихи Хью Армитаджа.

Несправедливо это сравнивать, потому что Хью молод и страдал совсем по-другому. Но Джошуа, или неизвестный латинский поэт, выражали более глубокое страдание.

Глава шестая

— Могу я с вами поговорить? — спросила Ровелла, протиснувшись в дверь кабинета и закрыв ее за собой.

— Что? Что такое? — сердито рявкнул Оззи.

Уже две недели он не заходил в ее комнату и не говорил с ней, не считая необходимых формальностей. Дважды за это время он нарушал благословенное одиночество Морвенны, требуя положенное по праву, от чего, казалось, с такой готовностью отказался. Все вокруг его раздражали, при звуках его шагов слуги разбегались, как потревоженные насекомые, обе его дочери

рыдали после отцовских выволочек, церковные служки обижались на резкость, мистер Оджерс получил желчное письмо, поскольку не отчитался о том, что сделано для исправления указанных ему недостатков.

Преподобный Уитворт находился в тупике, а он был не из тех, кто умеет прятать досаду, хотя в этом случае постарался скрыть ее причину. Теперь он холодно посмотрел на заслонившую ему вид фигуру. Никаких свидетельств ее состояния, пока что она выглядела еще более худой, чем прежде, даже лицо заострилось и вытянулось, длинное свободное платье болталось на плечах, как на вешалке. Оззи не мог понять, что соблазнительного он в ней нашел, это же просто ребенок-переросток с унылой физиономией: бледная, невзрачная, как брошенная кукла. Неужели это и впрямь произошло? Как он мог позволить себе настолько отвратительное, развратное поведение, он, приближающийся к среднему возрасту священник с безупречными характеристиками, и она, нелепая и недостойная девчонка? Или это был странный сладострастный сон? Глядя на нее сейчас, он не мог такого представить.

— Чего тебе? — спросил он.

— Я хотела просто сказать пару слов... Могу я сесть? Иногда я чувствую слабость.

Он махнул на кресло жестом скорее снисходительным, чем приглашающим. Все ночи Оззи проводил без сна — неслыханное дело — взвешивая стоящие перед ним возможности. Он долго размышлял о имеющихся в продаже снадобьях для избавления от нежелательных детей. (А если удалось бы избавиться и от матери, то для нее это стало бы счастливым избавлением от унижений и позора). Но было непросто, в особенности для священника, добраться до одного из этих притонов и купить подобную микстуру. Да и Ровеллу будет непросто убедить отправиться в такое место.

С другой стороны, он мог вообще ничего не делать, ничего не говорить и не обращать на девчонку внимания, пока она не скажет кому-то еще, а тогда с величайшим достоинством и жалостью к юной грешнице отрицать свое к этому отношение и ответственность. В конце концов, Ровелла каждый день уходила из дома. Кто может знать, чем она занималась? Или можно обвинить Альфреда. Хотя жаль терять хорошего лакея.

— Мне кажется, — сказала Ровелла, — мне кажется, викарий, что может быть... Возможно, я нашла выход.

Он перелистнул страницы счетной книги.

— О чем это ты?

— Ну... Если я выйду замуж...

Его сердце ёкнуло, но он постарался не изменить выражения лица.

— Каким это образом?

— Думаю, один молодой человек мог бы на мне жениться. По крайней мере, он показывал определенный интерес. Разумеется, точно я не знаю. Это лишь предположение, надежда...

— И кто он?

— Конечно, он ничего о нас не знает, о моем состоянии. Возможно, он меня отвергнет. Как поступило бы большинство мужчин... Не знаю, захочет ли он дать свою фамилию той... той...

Она запнулась, вытащила платок и вытерла длинный нос.

— Так кто же он?

— Артур Солвей.

— Кто, черт возьми... А, ты про того молодого человека из библиотеки...

— Да.

Разум Оззи заработал быстрее, чем когда бы то ни было.

— Но почему? Зачем ему на тебе жениться? Ты чем-то с ним занималась?

Ровелла посмотрела на него сквозь слезы.

— Ох, викарий, как вы можете так говорить?

— Но именно так я и говорю! — он встал и выпрямился во весь рост, его снова переполняла уверенность. — Этот... этот ребенок, которого ты носишь, наверняка его! А ну, говори! Скажи мне правду, Ровелла, как своему зятю и другу...