Четыре с лишним года. Военный дневник
Шрифт:
Ну, а все остальные, если не на фронте, то в разъезде, и я пожелаю им видеть во сне почаще исполнение своих желаний.
Мне хочется, чтобы вы под Новый год выпили за исполнение желаний, собрались вместе хотя бы на 30 процентов и вспомнили прогулки на лыжах и яхтах.
Моё же желание – чтобы вы все что-нибудь написали мне.
Тася, получил письмо, большое спасибо. Так Сущинский предлагает мне закругляться с жизнью, дескать, посмотрел достаточно. Нет, Таська, мы будем жить, мы родились в самое интересное время, родились под грохот пушек, правда, детство прошло в тяжёлой обстановке (но, Тася, грешить не будем, наше детство было неплохое). Мы были участниками и свидетелями великих строек, мы учились. Для нас делалось всё, молодость нашего поколения была лучшей. В силу этого и будущее должно принадлежать нам.
Сущинский зря меня умирать уговаривает, мы с ним ещё встретимся, хотя страшного впереди много. Жалко, что он мне перестал писать.
Видел как-то во сне Занозина, два кубика на петлицах и пушки, его провожали на фронт. Было много людей, и все смеялись и радовались. Я сидел, глядел на эти пушки и думал, а чему так радоваться, ведь он едет, возможно, на смерть.
А помнишь, как весело провожали меня?
Тася, ты пишешь о людишках, о той сволочи, что бронью прикрывается, о них говорить не будем. Пусть они выиграют жизнь, но ведь это не по-русски, а быть горьковским ужом или салтыковским пескарём – незавидная участь. Жалко, Лёля попал в эту грязную компанию, скажи ему, что он русский, настоящий, с большой душой, но сюда пусть не попадает, ему будет очень тяжело.
Здесь говорят: «А что писать? Вон тебе сестрёнка сколько написала, оттуда можно». Вы рассуждаете наоборот. Правы и те, и другие!
3.01.43
Вот и 1943 год!
Писать нечего. Передайте Лёле, чтобы ждал 1944 года, возможно, будет интереснее. Ну, а мы – мы ждём весну, ещё два месяца и будет тепло.
День уже прибывает, а холодов настоящих, прошлогодних, так и не было. Война для нашей части временно кончилась, но ведь мы воевали с ранней весны и до осени: только об этом не писали в газетах.
Новый год я встречал под землёй, в одном из оврагов Ленинградской области. Было неплохо, правда, без музыки; в сугубо мужской компании; на столе было всё: от горячих котлет до свежих алма-атинских яблок. Да, этой зимой яблок я всё-таки поел достаточно, хороших казахстанских яблок. Сейчас вспоминаю три встречи Нового года: 1940 год в Воронеже, были жуткие морозы (финская кампания); 1942 г. в Москве, в школе посёлка ЗИС; 1943 год, в овраге Ленинградской области. В 1.00 фрицы открыли ураганный огонь по всему участку нашей дивизии. Все всполошились, но это оказалось просто новогоднее поздравление.
Тася, я писал несколько раз на завод, но так ничего и не выяснил. Зайди к Анастасии Александровне и узнай, можно ли что-либо на заводе достать: лампы, шнур и т. п., если да – постараюсь приехать. Узнай и напиши, это было бы здорово, а то у меня здесь абсолютно ничего нет. Интересно, сумел ли Игорь Пузырёв на заводе что-нибудь достать? Для меня это сейчас самое важное.
Никогда я не писал писем выпивши, ибо обычно сначала идут разговоры, а затем спать хочется. А сегодня решил написать. Мы попарились в бане с веником, потом распили пол-литра хорошей московской водки (приятелю из Красных Баков прислали), закусив салом и чесноком. Сейчас вечер, дрожит земля от далёких огневых налётов – это у соседей. У нас тихо – война не всегда и не везде.
Люди учатся, я каждый день на курсах радистов читаю радиотехнику. Многие части переброшены под Сталинград, а мы так и остались в этих болотах. Были разговоры о нашем отъезде, но все они кончились. Хорошо только то, что отсюда и только отсюда можно легче всего попасть в Германию, хотя бы в Восточную Пруссию. Мы первые дадим возможность немцам услышать запах гари в немецких городах. С юга не дойдёшь до Германии, да и отсюда это будет далеко и не скоро, поэтому в 43-м году меня не ждите.
Из приёмника, что стоит передо мной, льются звуки вальса. Вспомнил Миколку, жалко, что он не здесь: тяжело ему в тылу. Сущинский, Костяня – вот этим идёт быть на гражданке. Опять вспомнил пожелание Сущинского, что пора закругляться с жизнью, но я не сержусь на него. Не боюсь отправиться к Богу. Только полностью присоединяюсь к мнению Григория Мелехова: «Хорошо умереть во сне», а наяву всё-таки страшно. Правда, Андрей Болконский даже не лёг, когда около него упала граната, он хотел пристыдить своего адъютанта, но не успел… всё кончилось. В Казахстане есть животное – скорпион, если вокруг него обвести кольцо керосином, то он обежит вокруг несколько раз и, не найдя выхода, убьет себя – скорпионы не боятся смерти.
Выводов не делаю!
18.01.43
Ночь! На улице стоит одурманивающая погода; луна светит так, что можно читать. Вечером идёшь по узкой лесной дорожке и хочется чего-то другого, ненастоящего. Сейчас выходил из блиндажа, постоял, посмотрел – здорово и хорошо! В блиндаже все уснули, только я один сижу и пишу, правда, я уже поспал около 5 часов (с 7 до 2) под вальсы и танго, а сейчас, наслушавшись музыки, все спят.
Идёшь поздно, даже ночью, в лесу по дороге, и знаешь, что кругом только лес, на сотни километров нет ни одного домика, ни одной баньки, а чувство такое, что идёшь по городу. Слышны далёкие выстрелы пушек, редкие очереди пулемётов, горизонт освещается непрерывными ракетами, но это не бой, не война, а так люди дают знать о себе, что они не спят. Идёшь и чувствуешь, что везде, в 500–1000 метрах от тебя, по овражкам, по лесу, под землёй, есть люди, но их не видно. Приди на КП любого полка – кроме леса, ничего; если с тобой знающий человек, то он подведёт к ёлке, а под корнями дыра, залезешь туда – горит печь и спят люди. Вот и сейчас рядом со мной топится печка, дрова горят 24 часа в сутки, их здесь не экономят.
Вчера был особенный день; друзья сказали, что если после войны я буду писать книгу, то этот день необходимо выделить. У нас были пельмени! Да-да, настоящие пельмени с уксусом, с перцем, с водкой. Вы скажете: «Что это за война, какой-то дом отдыха».
Да, похоже, мы стоим на тихом участке и война о нас забыла. Фронт велик, но не везде воюют, потому что не хватает людей. А у нас было «жаркое» лето и неприятная осень. Были дни, когда над головами висело до 70 самолетов. Мы много наступали, иногда отступали, но как-то не так. Дивизия терпит пока одни неудачи, но это ещё не конец.
Моя военная жизнь начиналась хорошо. Помню последний день на Ромадановском вокзале в Горьком – меня никто не провожал, я не люблю этого. Друзей всегда провожали с шумом: Кирика, Аську, много раз провожали Миколку. Помню, раз Лёлю я сажал в вагон пьяного (между прочим, ему очень хотелось со мной поцеловаться).
Я уезжал один, надолго, возможно, навсегда. Стоял хороший день, сидел я на подножке вагона (моё любимое место). Смотрел: промелькнула Мыза, где недавно компанией ели арбузы, завод, который я покинул без сожаления, затем пошли родные поля, Ройка, Кудьма, где когда-то ловили рыбу и раков. Я впервые уезжал из Горького с лёгкой душой, уезжал в неизвестность.
Ниночка Орлова написала, что собирается в Горький. Возможно, она уже у вас. Возможно, ей повезло. Правда, она болела, но что с ней – не сообщает. Если она в Горьком, скажите ей, пусть мне напишет оттуда о своих впечатлениях. Тася, я хочу знать, где сейчас Сущинский, Миколка, Волька, какие у них звания. Я жду также обещанных фотографий, но чувствую, что от вас этого не дождёшься.
У подавляющего большинства есть фотографии, напоминающие о прошлом, а у меня нет. Я и здесь, на войне, фотографией занимаюсь иногда, но карточек не имею. А после долгой разлуки, вероятно, неприятно глядеть друг на друга и видеть, что постарели.