Четыре с лишним года. Военный дневник

Рябов Олег Алексеевич

Прошла холодная зима; выглянуло солнышко, обогрело, и человек доволен, улыбается, а Николку с Галинкой это не радует. Опять и опять Николай пишет: «Ответь, скоро ли война кончится?» Усмехаюсь, это женщины могут задавать в письмах такие вопросы. Я удовлетворил его просьбу, ответил: «Если нас, как крыс, не перетравят, так годика через три».

Миколка устал! А вот наша Наташа не задает никаких вопросов, она в знойном Узбекистане, у нее, кажется, красивая любовь с каким-то лётчиком, и война для них – не главное.

Часто пишет Севка Малиновский; как и для меня, для него самое приятное сейчас в жизни – это сны, в которых он видит дом. Тоскует по кино и театру, но настроение хорошее. Пишет Игорь Пузырев, он увлечен работой, настроение удовлетворительное.

Вообще мы живем так, что после смерти наши дороги лежат прямиком в рай: бог даже не задумается – ведь мы два года не связаны с миром, полным греха и искушений.

30.04.43

Таська, живем мы сейчас, как боги на Олимпе! Вероятно, вам странно будет это читать, особенно для Миколки: он пишет, что вес его 63 кг вместо обычных 78 кг, а у нас есть солнышко, свежий воздух, красивая природа, хорошее питание и покой, как душевный, так и физический. На фронте абсолютная тишина, и только жаворонки нарушают ее.

Хочется описать путь из побывки на фронт. Горький – Москва, добротный довоенный состав, плацкарты, постели и даже чай с конфетами. День в Москве, мы с Коноваловым сильно выпили, съели курицу, яичницу из 15 яиц, полкило хорошего масла и всякой мелочи. Это было у его родственников, где нас приветила мамаша Коновалова. Весь осмотр Москвы заключался в переезде с Курского вокзала до Октябрьского с заездом к родственникам. Поезд до станции Бологое состоял из разноперых вагончиков: и высокие, и низкие, и маленькие, и большие. Дальше, до Осташкова, ехали уже по-военному, в теплушках. А потом начались мытарства – в край наших болот протянули узкоколейку, по которой мы ехали 19 часов на открытой платформе. Ночью мерзли так, что все коченело, и на остановках бежали к паровозу и прижимались к нему, чтобы отогреться. Я в это время представлял, как вы спите в теплых постелях. Вам уютно, но мне все-таки не хотелось на ваше место.

Потом мы пришли в свой старый, сейчас зеленый овраг. Между прочим, это не значит, что дивизия стоит на одном месте, нет, мы сменили четыре или пять участков и отошли в тыл на отдых, но все это получалось в районе нашего оврага. Штаб дивизии был впереди нас на 10–15 километров, а сейчас на 16 километров сзади.

В общем, мы снова дома!

5.05.43

Я гляжу на это число, и мне грустно. Нет! Полжизни позади, это – точно, и в этой половине много хорошего. Я долго лежал в блиндаже и перебирал в памяти прошлое. Плохое и черное забыто, а частично выжжено войной.

Анри Барбюс прав: все плохое забывается быстро, все хорошее остается надолго. Я вспомнил Крым с его дворцами, Урал с его пейзажами, Кавказ и дикие пустыни Средней Азии. Я вспомнил людей, которые мне нравились, и когда они бывали со мной, то все вокруг становилось красивым.

Кузнечиха, Мыза, Ока, Волга – сколько хорошего связано с ними, а Чусовая, а Керженец, Сура и Ветлуга. Вспомнилось, как целую ночь я катался с девушкой на лодке по озеру, это было на Урале. Как-то раз с Леночкой вдвоем на яхте-«тридцатке» ходили до Монастырки, что за Автозаводом, был крепкий ветер, и у автозаводского водораздела нас чуть не положило. Однажды весной, в Москве, с другой девушкой мы облазили все Воробьевы горы; там было очень красиво. Вспомнил, как летом катались на яхтах, и в парусной на «Воднике» на разостланных парусах пили пиво и закусывали «почечуями». Вспомнил, как Саша Рябов, «набравшись», кидал головешки в яхту – это было где-то в Жигулях, как ловили рыбу в Кудьме, как Котов сожрал сырого чирка на Керженце, как с Ниной Корзинщиковой варили кисель на Волге у Сопчино, как Котов мыл беспризорника в поезде около Ростова, как с Леной Тимофеевой встречали Новый год в Воронеже, как меня забрали в милицию в Сочи и многое-многое другое.

Сколько было всего хорошего и интересного.

Вчера пришел к нам в блиндаж старшина-радист и говорит: «Сейчас увидел маленького жеребенка, и на душе стало как-то легче!» Старшина хороший парень, но он совершенно по-другому, не так как я, переживает обстановку, и свою грусть объясняет тем, что в жизни у него было слишком много приятного и неповторимого, об этом он и грустит. Разница между нами огромная: у него в тылу ребенок и жена, он связан крепкими неразрывными узами с тем миром (с вашим, земным). У него есть свое семейное счастье, но я приучил себя никогда никому не завидовать. И что сейчас лучше, еще неизвестно.

Я же чувствую то, что чувствовал межзвездный скиталец у Джека Лондона: не чувствую ничего.

Я видел море крови и слез, десятки тысяч километров мотался по безбрежному океану человеческих страданий.

Мама при прощании говорила, что я ничего не рассказал толком; да разве можно что-то рассказать, когда на душе хорошо, когда десять дней находишься дома. Война остается в памяти, и вспоминать ее можно с людьми, видевшими весь этот ужас своими глазами.

12.05.43

«Средь болотной глуши расцвели

белых лилий цветы».

Сейчас у меня на душе, как в далеком, далеком детстве. Кругом весна, но я стараюсь не замечать ее, чтобы не тревожить душу.

Все наши живут в лесу, и я из своего оврага хожу к ним. Только что звонил доктор, звал в гости. У него, оказывается, весь дом заставлен черемухой. Я ответил, что не люблю, точнее, не хочу видеть цветы, чтобы не нарушать душевного покоя – они могут испортить все настроение, как красивая девушка. Вечером, придя домой, я все-таки столкнулся с черемухой. На столе – букет цветов в гильзе от 152-миллиметровой гаубицы.

Все зеленеет и цветет, и наш когда-то грязный овраг покрылся белыми цветущими деревьями. Да, это не весна 42-го года, когда люди на цветы не глядели; то была страшная, для многих роковая весна.

Тася, есть желания, которые нельзя выполнить. Мое желание – погостить бы тебе у меня здесь деньков с десяток, но так, будто бы ты не на фронте.

Кругом леса, журчат речки, зеленые поля, зеленые от травы, ибо здесь их сейчас не засевают. Пепел от сожженных деревень развеяло ветром, доски и бревна растащили и сожгли, так что на месте домов тоже зеленые лужайки.

Кругом господствуют весна и цветы, днем поют сотни жаворонков, а ночью десятки соловьев. Наступают белые ленинградские ночи, а война – это редко пролетающие самолеты и редкие орудийные выстрелы.

17.05.43

Тася, мы снова на войне!

Но теперь наша война вроде повторения отдыха. Я раньше думал: «есть же части, которые стоят на спокойных участках». Так вот, первый раз за все время мы на таком участке. Правда, сейчас от моря до моря тихо, а что будет дальше – это вопрос.