Четыре сокровища неба
Шрифт:
Я продолжала подметать двор, забыв, как дышать.
Опальный ученик по имени Цзя Чжэнь потом нашел меня во дворе. Он был не первым, кого выгнали – наставник Ван не терпел тех, кто нарушал правила его школы, и в результате количество его учеников сократилось до шестерых. А без Цзя Чжэня их стало пятеро.
– Я знаю, это был ты, – сказал он, толкая меня на землю и пиная ногами. – Никто не придет тебя спасать. Никто не будет скучать по тебе, потому что у тебя никого нет.
Он не переставал пинаться. Я свернулась калачиком, не зная, от чего намокло лицо – от слез или от крови.
Такой наставник Ван и нашел меня позже, когда наступила
– Ты неплохо пишешь, – сказал он, помогая мне сесть, – но ты должен писать так, словно следуешь за своим сердцем. Наблюдай за стаей бакланов в небе, проследи глазами путь, который проходит падающий с дерева лист, вспомни линии, которые очерчивают распущенные женские волосы на ветру. Это и есть каллиграфия.
Я теперь не только подметала, когда приходила в класс по вечерам. Я еще и училась. После того, как дневные занятия заканчивались, наставник Ван оставался на учительском месте в передней части класса, и я слушала, завороженная стойким запахом туши и мокрой бумаги, моя рука следовала за его рукой, пока он водил пальцами по воздуху.
Я узнала, что сила каллиграфа начинается с момента, когда он берется за кисть, что все его выборы, вроде: насколько влажной будет тушь, или как сильно кисть надавит на бумагу, или как быстро повернется рука – наполняют линии душой их окончательной формы.
– Это называется стремление, – говорил наставник Ван. – Это называется идея.
Когда он читал свою лекцию, то смотрел не на меня, а на что-то надо мной, как если бы разговаривал с той версией меня, которой я однажды стану. Вокруг нас на ночном ветерке развевались свитки с иероглифами. Эти произведения он собирал на протяжении многих лет, они были написаны руками его учителей и более известных каллиграфов.
Он говорил, что каждый каллиграф, каждый художник начинает одинаково. Он задается целью создать искусство. Но эта целеустремленность приводит к тому, что искусство становится скорее работой, а не искусством. «Нужно тренироваться создавать искусство без цели или плана, полагаясь только на свою дисциплину, подготовку и добрую душу. На это способны немногие каллиграфы. Так выглядит следование за своим сердцем».
У него не было детей. Я ничего не знала о его семье. В этом смысле мы идеально подходили друг другу. По ночам, пока он читал и готовился к завтрашнему уроку, я садилась на свою койку и тренировалась писать иероглифы на ладони.
– Когда твой почерк станет очень хорошим, – говорил он мне, – ты сможешь писать для важных чиновников. Твоя работа привлечет к тебе внимание, Фэн, мальчик с хорошими руками.
С каждым уроком я становилась смелее. Я больше не буду просто Фэном, мальчиком без прошлого и без будущего. Сколько иероглифов я уже выучила – тысячу, две? Бабушка отправила меня в Чжифу, чтобы я смогла просто выжить, но теперь мои мечты выросли. Я захотела стать учителем, как наставник Ван. Я захотела, чтобы мир увидел то, что я способна создать. Это твои пальцы и глаза, мама, думала я, водя кистью по странице. Это твое терпение и сила духа, папа. И это возможность жить, которую дала мне ты, бабушка.
– Твоя конечная цель, – завершалась лекция наставника Вана, – состоит в том, чтобы достичь состояния свободы, в котором ты сам и тот художник, которым ты мог бы быть, стали одним целым. Это то, что мы называем цельностью – когда ты наконец оказываешься в единстве с самим собой.
– Да, наставник Ван, – ответила я, прежде
Я никогда не сомневалась в нем, лишь впитывала его слова и позволяла им нести меня изо дня в день. Он не платил мне за работу ничем, кроме уроков, и я никогда его об этом не просила. Но иногда, если я очень хорошо выписывала иероглиф, он подкладывал мне серебряную монетку. Я их берегла как могла, видя перед собой будущее, где могла бы стать основательницей своей собственной школы каллиграфии, и покупала только лучшие принадлежности для учеников. Награда за то, что я следовала за своим сердцем, казалось, приближалась от иероглифа к иероглифу.
Но мне стоило знать, что долго это не продлится.
7
Теперь-то я знаю: меня отравили.
Когда я просыпаюсь, то делаю это тихо. Сон хлещет по ушам, а разум все еще пытается добраться до мира бодрствования. Не помню, как засыпала, и не помню, снились ли мне сны.
Тело тяжелое, такого веса я никогда раньше не чувствовала. Когда я жила в рыбацкой деревне, то всегда была легкой и жизнерадостной, двигаясь вприпрыжку от океана к полям, к ступенькам нашего дома. На улицах Чжифу я торопилась учиться, торопилась выжить. А теперь клей, выстилающий мое горло, припечатывает меня к месту, где я лежу. Я вожу закрытыми глазами из стороны в сторону, приказывая им сфокусироваться. В моем черепе пульсирует то, что повторяется в ладонях и подошвах ног.
Я пытаюсь сесть.
Первое, что я замечаю: я лежу на коврике на полу. Я в какой-то комнате.
Второе: в этой комнате темно. Я могу разглядеть тени от предметов и тюфяк под собой, но не более того. В темноте этой комнаты кажется, что так могло продолжаться годами. Я ощупываю тело в поисках других вещей, которых не вижу: рубашки, штанов, носков, обуви. Ничего не болит, кроме головы. Ничего не кажется неправильным, за исключением того, что неправильно все.
Что я помню? Как заканчиваю работу и совершаю ежедневную прогулку от школы наставника Вана до набережной. Рыбный рынок, женщина-торговка. Ее размахивающие руки. Круг торговцев рыбой, жаждущих драки. Неожиданная тяжесть на моем плече. На меня смотрит мужчина в странной одежде. Короткие волосы. Солнечный блик. Два желтых зуба. Обещание еды. Идем пешком. Идем пешком. Идем пешком.
Я прижимаю пальцы к вискам. Припухлости нет, болезненности нет. Что еще я помню? Здания, которые мы миновали: церковь, несколько ресторанов, аптеку, мясной рынок. Сырой запах океана. Еще был какой-то разговор, но не могу вспомнить, что в нем было сказано. На каждом воспоминании дым и тень. Единственное, в чем я уверена, так это в лице мужчины, его большом лбу и остром подбородке. В его притяжении божественного существа. Прежде чем я могу вспомнить что-либо еще, яд возвращается волной розовой пены. Я падаю на пол, мои глаза затуманиваются.
Что-то маячит надо мной, когда я просыпаюсь во второй раз. Я задыхаюсь, грудь сжимается. Это подмигивающий человек, и он здесь, чтобы убить меня.
Не говоря ни слова, он наклоняется, хватает меня за рубашку и поднимает. На страшное мгновение я представляю, как он бросает меня в бездонную яму, которая, должно быть, существует в этой комнате, но тут моя спина касается чего-то холодного и твердого. Я не более чем обмякшее существо, прислонившееся к стене.
– Дыши, – говорит подмигивающий.