Четыре сокровища неба
Шрифт:
Затем речи, наконец, прекращались. Бай Хэ поднимала свою вуаль, обнажая лицо из стекла. Девушки на улице смотрели с завистью. А комната замерла, мужчины упивались ею. Жемчужины океана можно назвать прекрасными, но ни одна из них не была так прекрасна, как ее лицо.
Все девушки в деревне знали, что она отправится в такие места, в которых ни одна из них никогда не побывает. Рядом с ней их кожа была тускла и ряба. Им придется просить у мира милости. Но он лежал у ног Бай Хэ. Увидев то, что они увидели в тот день, некоторые девушки поклялись есть один лишь белый рис. Другие решили,
На следующее утро деревня проснулась от криков. Родители Бай Хэ бегали от двери к двери в ярости и истерике. «Нашу Бай Хэ украли, – кричали они. – Кто-то похитил ее ночью».
Деревня не отзывалась. Девушка со стеклянной кожей исчезает, что тут поделать? «Впустишь в свой дом столько мужчин, и тебе грозят неприятности», – говорили они. «Возможно, это цена за ее стеклянную кожу», – говорили другие. Они заперли двери и занавесили окна одеялами, чтобы не слышать горя ее родителей. Не уподобляйтесь Бай Хэ, предупреждали они своих дочерей. Не пытайтесь быть красивыми. Видите, что это принесет вам?
История Бай Хэ служила просто страшилкой для девушек в нашей деревне. Я знала это. Но даже в этом случае я радовалась тому, насколько мало я похожа на нее. У меня была голова в форме яйца и глаза, из-за которых я выглядела вечно усталой или заплаканной. Мое лицо часто принимало серьезное выражение. «В тебе есть серьезность, – говорила моя бабушка, – которая сопровождает каждое твое движение».
Лучше выглядеть как угрюмый мальчик, чем как девушка со стеклянной кожей. Бай Хэ украли, потому что она слишком выделялась. А я никогда не выделялась.
До этого момента.
Снова при воспоминании о рыбацкой деревушке, домике с тремя пролетами и, наконец, о родителях накатила старая тоска. Жуткая тишина их пустой спальни. Затихший ткацкий станок. Момент, когда огромная потеря пронзила меня насквозь, и ничто, даже 36 501 камень, не могло бы заполнить пропасть, которую она оставила. Почему вы исчезли? Почему не взяли меня с собой? Вам было легко покинуть меня? Иероглифы проносятся мимо, как в огне: обман, предательство, потеря. И наконец, стыд. За этот гнев, за эти обвинения. За то, что вообще приходится прощать. Что бы ни заставило их уйти, это не их вина. Я должна поверить в это. Я должна держаться за это, иначе никогда не выберусь из отчаяния. Я прижимаюсь спиной к холодной стене, когда эхо яда возвращается. Черный: так тоска может прожечь дыру в легких.
Когда я снова просыпаюсь, то понимаю, что со мной в темноте есть что-то еще. Я уверена в этом. Оно бродит по комнате, скользит вверх и вниз по стенам, просачивается сквозь грязный пол. Мне нужно сесть и посмотреть, но тело как доска, жесткая и тяжелая. Моргни, говорю я себе. Теперь подними руку. Рука не двигается. Что бы это ни было, оно приближается. Я чувствую, как его дыхание пробегает по моему телу: покалывание начинается от пальцев ног и доходит до пупка. Теперь оно прямо надо мной, смотрит вниз, злорадствуя над моей неспособностью сражаться. Я смотрю вверх, мои глаза шарят во тьме, которая придает этому созданию силу.
Пошевелись, хочу закричать я. Но мой крик в ловушке, как
Я говорю себе, что у меня начались видения. Что это темнота свела меня с ума. Что это яд играет свою роль. Но еще я знаю: что бы это ни было, оно преследует меня уже очень долгое время.
– Линь Дайюй? – спрашиваю я у темноты. Она не отвечает, но я знаю, что угадала.
9
Рано утром свет проникает в комнату через заклеенное окно. На одно теплое мгновение я уверена, что нахожусь в своей старой комнате, а мои родители и бабушка уже проснулись и ждут, когда я присоединюсь к ним за завтраком. Счастье, настоящее счастье. Мои руки поднимаются и вытягиваются, я так близка к тому, чтобы ухватить этот восторг. Все это было ночным кошмаром. Я в безопасности. Я дома.
Я открываю глаза. Комната возвращается в фокус. Стол и стул все еще на месте, мой тюфяк все еще здесь, грязный пол такой же холодный и неумолимый, как прежде. Мой восторг испаряется. Я, как и все остальное, все еще здесь.
Открывается дверь, рука толкает поднос. «Подождите», – плачу я. Дверь захлопывается прежде, чем я успеваю произнести что-то еще. Я подползаю к подносу и смотрю в миску с кашей. Каша исчезает за один быстрый глоток. Доползаю до своего тюфяка, странным образом мой желудок кажется еще более пустым, чем прежде.
Дверь открывается, и та же рука забирает поднос. Я открываю рот, чтобы снова закричать, но прежде чем успеваю это сделать, в комнату входит женщина.
Она несет трость и мешок. Ее волосы цвета белого сена. Крик застревает в моем горле. Где бы я ни оказалась, тут не может быть так плохо, раз здесь есть бабуля, рассуждаю я.
Я жду от нее доброты и тепла, но она мне их не дает. Вместо этого ее белесые глаза скользят по мне, и я понимаю, что я не более значима, чем какая-нибудь собака. Она холодно сообщает, что она здесь ради того, чтобы научить меня английскому языку. Потом она указывает тростью на стул, и я понимаю, что должна сесть.
Из своего мешка она достает книгу и кладет ее на стол. Внутри напечатаны незнакомые мне символы – одни угловатые, другие округлые и толстые. Женщина произносит звуки, которые, как я позже узнаю, называются буквами, каждая из них тоненькая, как иголка.
– Теперь ты, – говорит она, ее трость парит над моей головой.
– Эй, – пробую я. – Би. Си. Ди. Иии.
Мой голос дрожит. Женщина велит мне повторить заново. Я издаю звуки, наблюдая, как ее трость опускается с каждой буквой.
– Эф. Джи. Эйч. Ай.
Мы движемся в ритме, трость и я.
Когда много часов спустя она уходит, а ночь окрашивает комнату в лиловый и серый цвета, я сжимаюсь в клубок, звуки звенят друг о друга в моей голове.
Где-то там ждет невидимая Линь Дайюй, наблюдает за мной.
– Что ты знаешь об английском языке? – спрашивает старуха.
– На нем говорят на другой половине мира, – отвечаю я ей. Я представляю корабли, дым, рельефные белые лица с волосами цвета осенних листьев.