Четыре сокровища неба
Шрифт:
К вечеру пятого дня я так много ходила, что мои пятки чувствовали себя так, словно по ним били камнями. У меня было легкое головокружение, тело казалось невесомым, а в голове клубился туман, мешавший вспомнить, по каким из этих улиц я уже ковыляла. Я умру с голоду, прежде чем вообще найду работу, сказала я себе. Я превратилась в парящее тело, нить, пойманную ветром, и никто вокруг не заботился обо мне и не замечал. Возможно, я уже исчезла – пришла в голову дикая мысль. Когда тело поедает себя изнутри, что остается последним?
Я мечтала о пельмешках, которые готовила бабушка:
Это было не просто мое воображение. Я действительно чувствовала запах. Мои глаза распахнулись, и жизнь вновь вернулась ко мне. Всего в нескольких шагах впереди слева была пельменная. Я рванулась к ней, но быстро остановилась – ее хозяин подметал полы, а внутри не горели фонари. Заведение было закрыто.
Если раньше голод толкал меня в туман, то теперь голод вытаскивал меня из него. Я помчалась по переулку вокруг пельменной, пока меня не вынесло в грязный коридор, пахнущий перезрелыми апельсинами. Я чувствовала, как желудок пульсирует в такт сердцу.
Там я и выжидала.
Как я и предполагала, появился владелец пельменной. Он закончил подметать полы и теперь вышел через заднюю дверь с подносом нераспроданных пельменей в руках. Он выбросил содержимое подноса в кучу мусора и вернулся в дом, заперев за собой дверь. Я огляделась. Сгущалась ночь, и в коридоре никого не было.
Я бросилась вперед, рот наполнился слюной. Пельмени лежали поверх какой-то грязной тряпки, но они все еще были перламутровыми, почти лопались изнутри. И несмотря на запах гнилых фруктов и грязной воды, я вожделела их. Я собрала все пельмени и засунула их себе в штаны. Той ночью я спала на ступенях церкви, а еда радостной тяжестью лежала в желудке.
4
Бабушка была права – у меня хорошие руки. Это подарок, который сделала мне мама. Когда я проснулась утром с ясной головой благодаря полному животу, я пересчитала на пальцах все, что умела делать руками.
Я могла лепить пельмени и аккуратно соединять хвостики паровых пирожков-баоцзы. Очищать яблочную кожуру маленьким ножом, отламывать кончики стручковой фасоли, не теряя лишней мякоти. Эти пальцы сохранят мне жизнь. Все, что нужно – это чтобы кто-нибудь мне поверил.
Я бегала из лавки в лавку, и за мной постоянно следовал вопль лавочников: «Уходи, ты здесь никому не нужен, больше не возвращайся».
– У меня хорошие руки, – умоляла я седьмую или восьмую, или уже девятую хозяйку лапшичной – лапшу в ней тянули вручную. – Я делал лапшу с мамой – мои пальцы подходят для лапши.
– Ты очень худой и маленький, даже для беспризорного мальчишки, – ответила мне лавочница, ее глаза скользили вверх и вниз по моему телу, как тень. – Знаешь, никто не возьмет к себе такого голодного щенка, как ты, – тебе нужно научиться
Она была добрее остальных. Она не стала доставать метлу и угрожать содрать с меня кожу.
– Это все, что я могу для тебя сделать, – указала она на дверь.
Это был знак идти прочь. Я поклонилась ей и повернулась, чтобы уйти.
– Не так быстро, – крикнула она, когда я ступила на улицу. – Ты понимаешь, о чем я говорю? Вот, на двери. Видишь?
Я увидела. Сначала я подумала, что это картина с изображением дерева – мазки были длинными и уверенными, как корни, заполняющие лист бумаги. Но подойдя поближе, я поняла, что это не дерево, а иероглиф, которого я не знала. Он был написан не так, как любой иероглиф, встречавшийся мне раньше, – тушь была черной и плотной, каждая линия, крючок и точка были толстыми там, где должны быть толстыми, и тонкими там, где должны быть тонкими, идеальными по нажатию, идеальными по балансе. Каким-то образом, хотя я ничего не знала ни об этом иероглифе, ни о человеке, который его написал, я почувствовала умиротворение. Этот рисунок лился в меня, наполнял меня гармонией.
– Это подарок, – сказала хозяйка лапшичной. – Я слышала, художнику нужен слуга.
Я спросила, где мне найти этого художника, надеясь, что ее доброжелательность не иссякнет. Она одернула фартук, проверяя, не вошли ли в лапшичную покупатели. Никто не заходил.
– У меня дочь твоего возраста, – сказала она мне. – Поэтому я не выгоняю тебя на улицу. Ищи красное здание с крышей цвета арахиса. Это все, что я тебе скажу. Судьба решит, суждено ли тебе его найти.
Это было первое прикосновение надежды, которое я позволила себе ощутить с момента прибытия в Чжифу. Я вылетела из лапшичной, едва не столкнувшись с человеком, несущим ящик с цыплятами.
– Красное здание с крышей цвета арахиса? – отчаянно спросила я.
– Уходи, пока я тебя не побил, – прорычал он.
Если человек, которого я искала, действительно был художником, то я точно знала, куда идти, чтобы найти того, кто мог бы помочь. Я увернулась от ноги мужчины и помчалась в магазин гобеленов, в который попросилась на работу в первый же день. Его хозяин встал, как будто ждал меня. Он поднял ладонь, готовый выбить из моих рук любое драгоценное сокровище, которое я украла.
– Я говорил тебе, никаких попрошаек, – предупредил он. Рукава его чаншаня развевались, делая его похожим на большую птицу.
– Пожалуйста, – сказала я, задыхаясь, – не подскажете ли вы, где найти красное здание с крышей цвета арахиса? То, в котором живет каллиграф?
Хозяин взглянул на меня с подозрением и замешательством.
– Зачем тебе это знать? Хочешь украсть у доброго человека его работы?
– Нет, – сказала я.
Я подумала о своей матери. Гобелены вокруг снова напомнили мне о ней резким, болезненным рывком. Я вновь оказалась в ее комнате, сидела на ее коленях и смотрела, как ее руки танцуют взад и вперед по ткацкому станку: ее ногти как жемчуг, ее теплая грудь у моей спины, глубокие вибрации ее напева напоминают колыбельную.