Четыре вечера на мертвом корабле
Шрифт:
Ветер выдувал из урасы тепло, крутился в плетенке, обмазанной глиною, как печь, веял в очаге снег и пепел, погасил угли и вынес их в тайгу.
Ночью Сын Гостя проснулся от холода и ветра. Он высунул черную голову из оленьих шкур, сшитых в мешок для спанья, и прислушался. Плоское, рябое лицо его обвеяло тончайшими иглами льда, метавшегося с ветром и брызгами снега, снежинки застревали в глубоких рябинах и таяли.
Тогда он проворно выпростался из мешка, прополз по земляному полу до другого мешка, где спали все остальные вместе, и всунул ноги в пролаз. Нога придавила
— Разве моя жена не пришла в постель гостя, что ты ищешь ее?
Ветер заглушил его бред. Сын Гостя влез в мешок, тесня спящих. Отец выдернул неразгибавшуюся руку из-под его спины и крикнул, хрипя от боли:
— Хатун, ступай к гостю и будь ему мила!
Он проснулся от собственного крика, напоминавшего лай простуженного пса. Он узнал сына по телу и запаху и, узнавши, спросил коротко:
Почему ты не спишь, Андрей?
Андрей усмехнулся.
— Йоры подняли вой и ветер. Угли погасли. Мне стало холодно. — Он ударил локтем отца в голую грудь и спросил резко: — Не с тем ли гостем говорил ты во сне, в честь которого меня называют Сыном Гостя?
Вздохнув от боли, отец ответил покорно:
— Это был он. Йоры привели его тень, и с ним была огненная вода, которой они покупают якутов!
— И ты опять посылал к нему свою хатун, мою мать, старый волк с перешибленной лапой!
Отец отодвинулся от сына, боясь удара локтя в грудь.
— Он был мой гость.
Сын толкнул его больную руку.
— Благодари старика, что это был только сон и пустая тень гостя, дохлая собака!
Мать слышала их слова. Она перекатилась через мужа и легла между ним и сыном, грея обоих своим голым телом, раскаленным сном. Она обернулась иссохшей грудью к лицу сына, рассказывая тихо, как сказку:
— Ты сын русского гостя. У тебя лицо белее наших, и ты хитер, как русский! Но ты сын мой, и ты соха, которых русские называют якутами. Когда у тебя будет своя хатун, ты также пошлешь ее в постель своего гостя, потому что всякий гость — хозяин в жилище сохи!
— Русские смеются над вашими обычаями, — крикнул Сын Гостя и оттолкнул мать. — Те, кто не знает ваших обычаев, живут лучше, чем мы!
Мать сжалась покорно. Она положила руку на голову сына и продолжала говорить, слушая вой ветра и сливающийся с ним свой собственный голос.
— Старый Ивана, мой муж и отец твой, похожий на загнанного долгим путем оленя, не может убить сохатого, чтобы накормить нас, и ты стал господином в доме! Мы слушаемся тебя и повинуемся. Но разве ты не соха?
Она прислушалась к ветру и дыханию сына и, прислушавшись, продолжала петь тихо:
— Вот двенадцать стоянок идут по нашим следам томузы и на десятой стоянке они предлагали за сестру твою Маю две нарты лисиц, куниц, соболей и голубых песцов! Глаза Маи темнее реки, имя которой она носит, потому что на Мае я родила ее, но разве мало за нее предлагали томузы? Мы не отдадим ее томузам и за четыре нарты голубых песцов, потому что нельзя сохе родниться с томузами! Пусть Мая плачет, если
Ветер метался в урасе, крутился над очагом, выметая пепел. Собаки, зарывшись в снег, выли под стывшими животами оленей. Мать сжалась от страха и пропела чуть слышно:
— Ветер заметает следы злых дел, которые надувают в уши людям йоры! Глаза томуза сверкают от любви, когда он смотрит на Маю! Что с ветром нашепчут в его уши в эту ночь йоры!
В закрытом мешке было душно, глаза старухи смыкались. Она погладила голову сына, сказала: — Спи, господин! — и заснула вдруг, падая в сон, как камень, опущенный в воду.
Сын Гостя положил руку под голову и другою затянул над собою меха, укрываясь от тонкой жилки холода, тянувшейся снаружи в тепло постели.
Мая слышала пение матери и молчала, но когда дыхание ее стало покойно, она с ловкостью змеи скользнула к брату и опалила его горячим телом, как пламенем очага.
— Спи, господин, спи, греясь мною, спи спокойно до солнца и не просыпайся. Я, обнимая тебя, думаю о другом.
и пусть теплота моего тела навеет на тебя сон, в котором ты обнимешь свою девушку. Ту, которая тебе будет милее, чем томузу твоя сестра.
— Девушки не любят тех, чьи лица изрыты оспой, как пастбища кабанов их клыками!
Сын Гостя погладил рукою свое лицо и скрипнул зубами так, что Мая вздрогнула.
— Жена вяжет ноги, а мой путь еще не кончен! — добавил он, сжимаясь всем телом с упрямой решительностью. — Время спать. Замолчи!
Мая смотрела в черный душный мрак и говорила тихо, не слушая брата:
— Ты господин и ты храбр! Господину всякое лицо хорошо! Потому что любовь меняет человека и сгибает его с такою же болью, с какою скрючена рука отца, чтобы никогда уже не разогнуться! Спи, господин! Скоро не будет нужды тебе уходить в свой холодный одинокий мешок, потому что сердце Маи изрыто болью, как твое лицо оспой! Спи!
Сын Гостя вздохнул глубоко, засыпая от усталости. И тепло горячего тела сестры не тревожило его больше.
Сын Гостя двигался к побережью Ледовитого океана вторую зиму. Он шел с Маи, где родилась его сестра. На Мае в камышах отец встретился с невиданным зверем, оставившим навсегда скрюченной его руку. Сын Гостя задушил своими руками желтую собаку, и тогда видевшие зверя и раны отца говорили, что Сын Гостя убил тигра.
С Маи шли по Алдану до впадения его в Лену и по Лене пошли вниз до устья, к Быкову мысу. Отсюда счастливцы добирались до Кладбища Мамонтов, а разве убивший тигра не был счастливцем?
Сын Гостя шел твердыми шагами вперед.
Он раскидывал урасу над убитой добычей, и стоянка длилась до тех пор, пока хватало мяса убитого и голод не заставлял двигаться дальше. В очаге тлели угли, вялилось мясо. Его ели и, наевшись, спали, потом просыпались, чтобы есть, и снова засыпали. Когда мясо кончалось, несколько дней пили молча кирпичный чай, лежали и с собачьей ласковостью следили глазами за господином. Голод становился нестерпимым. Сын Гостя брал ружье, приказывал брату коротко: