Четыре всадника
Шрифт:
«Смиренный сын мой Тристан!
Удел твой тяжек, но светел. Веруй, и воздастся тебе по деяниям твоим, но не согласно молве людской и судам земным, а общего блага для. Отставь же сомнения и соверши, что предначертано, и благословение мое станет тебе опорой и подмогой».
И вот Тристан приехал в столицу. Вначале, не обнаружив брата, он уже было обрадовался и собрался отправляться назад, но вспомнил, как от полученного письма словно повеяло на него невыразимой силою и страхом. Тут-то и сказал себе Тристан Бофранк: «Велено мне — значит, сделаю», — и остался в доме брата под фальшивым именем. Бог весть, как сложилось бы, выдай его брат вольно или невольно; однако ж Хаиме не выдал, и Тристану только и оставалось, что
Как уже было сказано, после встречи на кладбище фрате Хауке препроводил его в этот подвал, где стояли большая кровать, ночной горшок да светильник. Три раза в день монах, не говоря ни слова и не отвечая на вопросы, менял ночной горшок, а также приносил пищу — как правило, кусок вареного мяса с картофелем или жидкую кашу из злаков да кувшин воды. Привыкший в бытность свою аббатом к изысканным блюдам, Тристан не роптал и покорно съедал скудное приношение, а ночами не столько спал, сколько молился, маясь вопросом, верно ли поступил и не будет ли теперь ввергнут в котлы адские, кипящие смолою, в них же варятся грешники до скончания времен… В кармане одеяния своего укрыл он «Физиогномику», которая и скрашивала ему однообразные дни, проводимые в подвале.
Дверь отворилась, и явился обычный монах, хотя время трапезы еще не настало. Тристан едва успел подметить, что нос у монаха крючковатый, а вот подбородка из-за густой бороды не разглядеть, так что неясно, грозит ли монаху предрекаемое «Физиогномикой» физическое увечье, как монах сказал:
— Идемте, фрате Бофранк. Вас ждут.
Вмиг вспотевший аббат подобрал с ложа книжицу и поспешил за монахом.
— Доверия, что вам оказано, вы не оправдали! — грозно воскликнул фрате Хауке. — Хаиме Бофранк жив и здоров, а вы, стало быть, обманули нас — нас и самого грейсфрате!
— Но как же?.. — пролепетал испуганный аббат. — Я же…
— Возможно, вы убоялись гнева господнего, когда подняли руку на брата? Но во имя торжества дела общего что стоит смерть одного? Тем паче брат ваш — всего лишь человек, запятнавший себя сношениями с дрянными колдунами и еретиками. У вас есть время все исправить, — сказал фрате Хауке, сложив руки на груди. — Убирайтесь вон и помните: покамест жив субкомиссар, вы сами нам не нужны. О предательстве не помышляйте — у миссерихордии длинные руки! И когда она доберется до вас — самые ужасные ваши сны будут лишь шуткою в сравнении с тем, что придется вам испытать, аббат Тристан.
С этими словами он кивнул крючконосому монаху, который пребольно ухватил толстяка за загривок и, протащив еще по лестнице, вышвырнул на улицу, прямо на грязную мостовую.
При падении аббат сильно ушибся и едва не переломал себе руки, но кое-как поднялся и заковылял прочь, моля бога смилостивиться над ним. Не разбирая дороги, Тристан Бофранк шел, сам того не желая, к той части города, что именовалась Бараньей Бочкой, — именно там обитали не столь давно и преужасный упырь Шарден Клааке, и преданный смерти вместо него бедолага Волтц Вейтль. Ныне же и без того имевшая репутацию клоаки Баранья Бочка окончательно превратилась в вертеп; сюда не заворачивали ни патрули гардов, ни кирасирские разъезды, ибо чумное поветрие, выкосив значительную часть обитателей местечка, подвигло уцелевших на невиданный кутеж и разврат, дабы скрасить ожидание неминучей гибели.
Стеная и охая, толстый аббат увидал в окнах одного из домов, невзрачного и покосившегося, яркий свет. Руководствуясь скорее желанием прибиться к людям, нежели здравым рассудком, Тристан распахнул дверь и оказался в преддверии ада.
Огромная комната, перегородки которой были сломаны, являла собою импровизированную таверну. Украденные из разоренных лавок бочки с вином и пивом стояли одна на одной вдоль стен, а за длинными столами безумно пировали
— Поп! — вскричал кто-то, указывая на Тристана. — Поп! Заходи, наливай вина и веселись, ибо дни твои сочтены!
Ярко размалеванная девица ухватила растерянного аббата в свои объятия и, зловонно дыша прямо в лицо, спросила:
— Нравлюсь я тебе, красавец толстячок?
— Пусти меня! Пусти! — только и смог пробормотать аббат, прежде чем девица впилась ему в губы липким и отвратным поцелуем. То был поцелуй самой смерти, и аббат Тристан Бофранк отдался ему и телом, и душою; в ушах грохотали голоса и барабаны, яркие огни неслись вокруг, словно в праздничном фейерверке, ноги скользили в лужах блевотины, покрывавших пол…
Едва распутная девица оторвалась от губ аббата, как ему поднесли деревянный ковш с вином, и Тристан принялся жадно хлебать, давясь и кашляя, пуская пузыри и снова давясь…
Внезапно он оттолкнул опустевший ковш и возопил, тщетно пытаясь перекричать адскую какофонию:
— Каюсь! Каюсь, добрые люди, ибо дурного возжелал я, недостойный аббат Бофранк!
— Аббат! Аббат! — принялись вопить пьяницы, размахивая кружками, посудою, а некоторые так даже непристойно оголенными удами.
— Прочитай нам проповедь, аббат, может, мы станем ближе к богу, коли все еще нужны ему!
— Взбирайся на стол, жирный боров, а то ты слишком короток в ногах и теле и тебя не видно!
— Проповедь! Хотим проповедь!
Тристан Бофранк и в самом деле взгромоздился на стол, подсаживаемый десятками рук, кои не только толкали его вверх, но и щипали, и шлепали. Помавая руками, он вскричал:
— Пируете?! Прелюбодействуете?! Дни ваши последние?! Так поймите, неразумные: кто имеет бога Целью, тот должен беспрестанно полагать образ его пред духовными очами своими! То есть должен он иметь в виду того, кто господь неба и земли и всей твари, кто может и хочет дать ему вечное спасение. В каком бы обличье или под каким бы именем ни представляли бы вы себе бога, знайте, что он — господь и он — вседержитель. Явит ли он божественный лик свой и в нем сущность и могущество божественной природы, это будет — благо; будете ли вы смотреть на бога как на спасителя, избавителя, творца, властителя, блаженство, могущество, мудрость, истину, доброту и прозревать в нем бесконечный разум божественной природы, это также будет — благо.
— Где же бог? Кто же? — крикнул какой-то мордастый увалень с кружкою в одной руке и полуобглоданной костью в другой. — Каков он, а, аббат?! Как звать его?!
— Имена, какие мы даем богу, многочисленны, но высокая природа бога проста и не имеет имени — для тварей, кои суть и вы, и я, недостойный. Но мы измышляем божественные имена ради его непостижимого благородства и высоты и потому, что мы не можем ни назвать его, ни выразить вполне. Каждое имя — лишь малая часть богопознания! Но всецело господа не может познать никто. Однако ж мы стремимся к богу, полагаем его целию! Этому исканию предстоят сердечная привязанность и любовь, ибо познавать бога и пребывать без любви суть топтаться на месте безо всякого смысла. Поэтому человек будет всегда, во всех своих делах, сердечно стремиться к богу, которого он отыскивает и любит поверх всякой вещи…