Четыре жизни академика Берга
Шрифт:
Я слушала Берга, и у меня возникали десятки вопросов.
Действительно, кто может сказать, почему Бетховен написал Лунную сонату, почему так трепетны стихи Тютчева, почему люди плачут над новеллами Пиранделло или музыкой Шопена?.. Почему именно Максвелл понял, что мир пропитан электромагнитной энергией, а Эйнштейн создал теорию относительности?.. Почему Сеченову и Павлову, а не другим физиологам, удалось выведать кое-какие из тайн человеческой психики? Как Басов, Прохоров и Таунс додумались до идеи лазеров и мазеров и почему «несчастливую» тринадцатую задачу Гильберта в течение полувека не мог осилить ни один математик, а решил Владимир Арнольд, в то время студент 4-го курса МГУ?
А ведь зная ответы на эти вопросы, мы смогли бы целеустремленно обучать детей. Создавать
Как же мозг проходит дистанцию от незнания к знанию, от открытия к открытию, как он использует полученный опыт?
На мои вопросы Берг только пожал плечами:
— Ясно одно, открытие никогда не приходит в результате систематического развития того, что известно ранее. Самое существенное является в виде скачка, часто в форме внезапного озарения, не имеющего определенных связей с предшествующим. В работе мозга принимают участие как бы два аппарата. Один перерабатывает сведения, известные из предыдущего опыта, строит логические цепи, сопоставляет, классифицирует, анализирует. Другой совершает внезапные скачки, вносит существенно новое, не объединенное с предыдущим закономерными связями. Этот второй аппарат мы называем интуицией. Именно интуиция позволяет перейти от падающего яблока к закону тяготения, от обезьян в клетке к формуле бензольного кольца. Уже Декарт пришел к выводу о том, что открытия есть плод интуиции. Этого же мнения придерживаются многие современные психологи. Но что такое интуиция? Этого, по существу, еще не знает никто. Тем не менее, хотя это и звучит парадоксально, интуицию можно развить. Интуиция рождается и развивается из широких и глубоких познаний в различных, иногда весьма отдаленных областях. И эти ресурсы человеческого мозга неиссякаемы. Творческая потенция у нас неисчерпаема. Еще Павлов говорил, что мозг человека таит в себе столько возможностей, что мы за всю свою жизнь не в состоянии использовать и половину из них. Но, скажите мне, почему один человек может сделать открытие, а другой, работающий в той же области, нет? Скажем, почему Эйнштейн стал Эйнштейном?
Вопрос Берга кого угодно поставит в тупик. Хотелось бы повстречать человека, способного ответить на него. Ведь знаменитый физик внешне ничем особенным не отличался от других людей — милый, симпатичный, застенчивый. Но что за могучий интеллект! Неужели люди никогда не узнают, как работал его мозг, эта волшебная машина? По каким законам? Как формировалось его мышление, в чем особенности его психики? Смешно было бы думать, что можно управлять развитием интеллекта, не зная законов мышления.
— Но ведь можно проследить почти день за днем, как работал Эйнштейн, какие книги читал, какие выводы делал…
— Вот, вот — проклятый вопрос! — какие выводы делал… — подхватывает Берг. — Но почему он делал именно такие выводы, а не другие? Недаром говорят, что теории относительности могло не появиться еще лет сто, не родись человека с воображением Эйнштейна. Ведь все, что знает человек, все, чему научился, что создал, — это результат его воображения. И воображение присуще не только поэту, музыканту, художнику. Пожалуй, больше всего оно необходимо ученому.
Давида Гильберта, знаменитого математика, как-то спросили об одном из его учеников.
— Ах, этот-то? — отозвался Гильберт. — Он стал поэтом. Для математики у него было слишком мало воображения.
Что ж такое воображение? Что такое, наконец, индивидуальность? Кто бы мог на это ответить? А не ответить нельзя, иначе развитие интеллекта по-прежнему будет неуправляемым процессом. Ведь вся история человечества сопровождается борьбой, соревнованием интеллектов, победами, поражениями, драмами идей, муками творчества, соперничеством индивидуальностей…
Воспитание индивидуальностей… Индивидуальный подход к обучению каждого человека — вот новый центр притяжения мыслей Берга.
Свет в его кабинете гаснет глубокой ночью. Берг начинает сначала. Он снова молод, и мозг его молодо и стремительно набирает силы для нового скачка. Берг пока ничего конкретного не предпринимает. Он набирается информации, размышляет…
А размышляя об индивидуализации
При правильном воспитании и обучении каждый интеллект расцветет в полную силу. А ведь именно в многогранности людских индивидуальностей залог прогресса человечества!
ЕДИНСТВО ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ
Берг — ученый, поэтому питательные соки для своих умозаключений он черпает прежде всего из истории науки. Опыт ученых для него убедительнее опыта людей других специальностей. Он с острым любопытством, под новым углом зрения изучает и сравнивает творчество двух наших современников — двух физиков: французского ученого Луи де Бройля и советского физика академика Игоря Евгеньевича Тамма. Оба примерно одного возраста, их научные взгляды формировались в одно время — первую треть нашего века. Они вошли в физику в самый острый, самый конфликтный период ее истории, когда в сознание ученых настойчиво стучалась теория относительности; когда рождалась новая, квантовая физика, пытающаяся заглянуть в тайны строения материи; когда в жизнь входила электроника — три кита, на которых держатся все великие достижения XX века.
Сферой научных интересов Тамма и де Бройля стал мир невидимых сгустков материи, микромир, познанию которого отдали свои силы Бор, Гейзенберг, Шредингер и другие великие физики.
— Когда я начал заниматься физикой, — рассказывает Тамм, — было всего два элементарных «кирпича» мироздания — электрон и протон. Просто, ясно, хорошо. Но скоро эта идиллическая картина стала нарушаться. Во-первых, электрон попирал привычные законы поведения больших тел, известных физикам. Он вел себя как-то ненормально с точки зрения ученых, привыкших доверять порядку в мире. Вот источник, из которого вылетел электрон. Вот щель, через которую он пролетел. Но заранее предсказать, где, в каком месте искать его за щелью — оказалось невозможным! А если было точно известно положение электрона, то оказывалось невозможным определить его скорость. Возникает какая-то чепуха, недопустимая в мире больших вещей.
О движении планет, о полете простого камня можно писать целые поэмы в формулах и уравнениях, о движении же электронов нельзя с уверенностью сказать почти ничего!
И тем не менее формулы показывают нам, что в микромире так и должно быть; если квантовая теория хочет что-то понять в поведении электронов и других элементарных частиц, она должна отказаться от детального, наглядного описания процессов.
Это было кощунственное для классической физики положение, и оно возмущало ученых старшего поколения — Лоренца, Эйнштейна, Планка. На их глазах исчезала наглядность, столетиями помогавшая ученым в путешествиях по дебрям неведомого. Как же так, недоумевали они, нельзя даже мысленно проследить за траекторией движения электрона! Для этого нужно одновременно знать его положение в пространстве и скорость. А теория объявляет это невозможным. Такое неопределенное поведение частиц даже возведено в ранг принципа…
В научной среде бушевали дискуссии и споры. Если радиоспециалисты тридцатых годов находили общий язык и приходили к взаимопониманию, то в среде физиков царила крыловская ситуация «лебедя-рака-щуки». Одни из них уверовали в полную неопределенность поведения частиц, другие не сомневались, что путь частицы — это реальное перемещение из одной точки пространства в другую. Если бы частица окрашивала свой путь в пространстве, мы видели бы ее след, утверждали они.
— Для меня электрон является частицей, которая в заданный момент времени находится в определенной точке пространства, и если у меня возникла идея, что в следующий момент частица куда-то переместилась, то я должен подумать о ее траектории. Картина, которую я хочу создать себе о явлениях, должна быть совершенно четкой и определенной, — печально говорил на Брюссельском конгрессе в конце 1927 года патриарх физиков, один из последних классиков, Лоренц.