Четыре жизни ивы
Шрифт:
Уполномоченный занервничал. Ему показалось, что митинг идёт слишком вяло, и он предложил немедленно начать чистку. Я ничего не мог поделать и с бессильным отчаянием наблюдал, как солнце подбирается к зениту. Рис, тяжёлый как женщина на сносях, ждал нас на горе.
Я повысил голос, чтобы меня услышали стоявшие на скале делегаты:
— Нельзя ли перенести всё на вечер? Нас ждёт урожай. В это время года каждая минута на счету.
Студенты поддержали моё предложение, толпа начала расходиться. Очкарик смерил меня неприязненным взглядом.
— Собрание закрыто, — раздражённым тоном
Делегация устроила свой штаб в одном из крестьянских домов. Каждого из ста тридцати первопроходцев по очереди вызывали на беседу. Столь тщательная, даже придирчивая проверка мешала нашей работе. Рисовое поле стало местом, где мы обменивались новостями и информацией. Ходили слухи, что члены комиссии — бывшие гвардейцы «Красного Солнца» и что они всех люто ненавидят и всего боятся.
Меня допрашивали первым, и я постарался отвечать максимально честно. Наш отряд состоял в основном из пекинских студентов. После приезда в Мэйлинь военные перегруппировали нас в Народном театре и отправили к подножию горы. Из-за трудностей с транспортом мы были практически отрезаны от внешнего мира. Как бы мы смогли в этих условиях войти в контакт с «Красным Востоком» и вмешаться в разделившее город противостояние? Дознаватели не настаивали. Их вожак, так и не снявший тёмные очки, внимательно наблюдал за происходящим, курил, не выпуская сигареты изо рта, но не вмешивался. Он проводил меня взглядом до двери и весьма холодно ответил на прощальное приветствие.
Я постарался успокоить товарищей, сказал, что считаю допрос формальностью и что делегация скоро переедет в другую деревню. Но пессимисты возражали, что они обязательно захотят найти козла отпущения.
Толстяка Чжана, чьи родители жили в Мэйлине, вызвали в штаб ещё раз. Вернулся он оттуда совершенно переменившимся и не пожелал объяснить, что случилось. Мы с ним делили одну хижину, я знал, что он трусоват, но честен, и готов был защитить его, но вышло иначе. Несколько дней спустя меня арестовали прямо на поле.
Они надели на меня наручники и увели в деревню. Их лидер сидел за столом, по привычке зажав в углу рта сигарету.
Я опустился на стул и спокойно спросил о причине моего задержания. Он улыбнулся и достал тетрадь. Я едва сдержался — это был мой дневник.
Начался допрос. Меня обвинили в том, что я был членом «Красного Востока» и участвовал в заговоре с целью свержения власти Коммунистической партии и Председателя Мао. В качества доказательства был предъявлен мой дневник, где я описал встречу с юным членом «Красного Востока», и значок лицея «Красная звезда».
Я не мог сдаться без боя, позволить клеветникам победить и с негодованием возразил, что всегда был предан идеалам культурной революции. Они занервничали, задрали рубахи и вытащили из брюк ремни.
На побои я ответил проклятиями. В юности я не раз с тревогой спрашивал себя, сумею ли остаться настоящим коммунистом под пыткой и не предать. Теперь уверенность в собственной невиновности давала мне силу, чтобы сражаться с несправедливостью.
На рассвете меня заперли в храме — они превратили его в тюрьму. Я дотащился до алтаря, откуда мы изгнали богов, и, скрипя зубами от боли, устроился на разодранных молельных подушечках.
Меня била дрожь, заснуть не удавалось. Солнечный свет проникал в помещение через крошечное, находившееся в двух метрах от пола оконце. Я смотрел на танцующие в луче света пылинки и размышлял.
Кто рассказал дознавателям о моём дневнике? Кто предатель? Толстяк Чжан, продавший меня, чтобы выпутаться самому? Или Хуэй — однажды она встала раньше обычного и увидела, как я пишу дневник?
Кто за мной шпионил? Кто выследил, где я прячу и как перепрятываю тетрадь? Неужели злоязыкий и любопытный, как филин, Ли? Или Фань, которого я отчитал за то, что без спроса взял мою тяпку? А может, сельский староста? Нет, исключено. Он неграмотный и ничего бы не сумел прочитать. Неужели я сам себя выдал, открылся ему, напившись водки?
Назавтра, во второй половине дня, меня разбудили ударами ног и потащили к месту судилища. У подножия горы, под рисовыми плантациями, установили помост. Слева и справа от трибуны хлопали на ветру красные флаги, придавая окружающему пейзажу буйный колорит. На фронтоне сцены висел кумачовый транспарант с надписью, сделанной белым цветом: «Заседание по осуждению ревизиониста и контрреволюционера Вэня».
Я едва не сошёл с ума, гадая, кто меня выдал, и теперь, на людях, чувствовал облегчение. Меня отвели на сцену. Висевшая на шее табличка с перечислением всех моих прегрешений была ужасно тяжёлой, но я сумел поднять голову и обвёл взглядом рисовые террасы, напоминавшие зеркальную мозаику. Тучи отбрасывали на гору чёрную тень, над бамбуковой рощей парил шлейф тумана.
Собрание началось с чтения изречений Председателя Мао. Потом лидер произнёс обличительную речь о «потере бдительности и моральной распущенности красных охранников».
Кто-то дал мне тычка, выталкивая на авансцену лицом к публике, и заставил склониться до самой земли. Классическая мизансцена! В лицее я провёл с десяток подобных представлений, но впервые оказался в роли подсудимого.
Тонкая металлическая проволока резала шею. У меня смертельно болела спина, ноги то и дело сводило судорогой, голова гудела, как готовый взорваться котёл. Пока мэйлиньский функционер произносил речь, я наблюдал за своими товарищами. Как они отреагируют? Возмутятся или останутся равнодушными? В глубине души я был убеждён, что те, с кем я делил тяжёлую работу, противостоял бурям и строил новую жизнь, восстанут против комиссии. Под их давлением меня оправдают. Стоило шевельнуться, и мучители начинали избивать меня. Пришлось смириться и смотреть на носки собственных ботинок.
После скандирования лозунгов и пения революционных песен на сцену поднялся человек. Это был толстяк Чжан. Он принялся монотонно перечислять мои прегрешения: я-де внушал ему ревизионистские идеи, насмехался над крестьянскими обычаями, говорил, что нужно читать и писать, чтобы не стать идиотом. Потом он добавил, что по велению совести прочёл отрывки из моего дневника и они его ужаснули.
— Для Вэня, — то и дело сбиваясь говорил толстяк, — перевоспитание в деревне — всего лишь маскировка, шанс проникнуть в группу первопроходцев, чтобы отравить их ядом негативизма.