Четырёхгорка
Шрифт:
От автора
Откуда появляется знание? Одно накапливается постепенно, по мере жизни, другое выпадает, как золотой дождь. То же можно сказать о прозе. Это метафорическое признание, но это правда. Зачем человек бросается к пишущей машинке, авторучке или клавиатуре? Зачем вдруг открываются тёплые слова? Они сцепляют свои детские ручки и танцуют, забирая наше внимание, нашу любовь, и хотя всё временно, преходяще, но радость единения не покидает. И это единение с языком, бытием, с этой танцующей кавалькадой слов вначале поражает, а потом появляется течение, без которого нет жизни. Его ощущаешь, его не боишься. Боишься
И это наш карнавал, зовущийся родной речью, наше всё. Можно сколько угодно иронизировать по этому поводу, но посмотрите, как мы живём в языке и хоть подсмеиваемся над краснобаями, но как снисходительны к ним, как они привлекают наше внимание и с каким завораживающим чувством слушаем в минуты народных волнений азартно жестикулирующих витий. И как сосредоточенно постигаем слова истины, вложенные в уста пророков и вождей во времена тяжёлых испытаний и войн.
Эта книжка уже обошлась мне в 500 рублей. Когда составлял её, задумался так глубоко, что, сняв в банкомате 500 рублей, забыл их вынуть из его щели. Хорошо хоть карту банковскую забрал!
Погрузившись в книгу ещё глубже, в этот вертящийся рассол взрывоопасностей, я всё понял.
Выход найден! Я расскажу вам всю правду.
Меня переполняет гремучая смесь из Проханова, Чехова, Зощенко, Лимонова и меня. Она качается во мне и набирает силу. Я устанавливаю часовой механизм и бегу в густонаселённый район. Я хочу, чтобы площадь поражения была больше. Я точно знаю, что разрядить меня уже нельзя. Взрыв неотвратим. Я не похож на пилота, спасающего город от падения горящего самолёта. Я похож на террориста. Мои глаза округляются, становятся глубокими и непроницаемыми.
Вот-вот бабахнет, вот-вот начнётся полёт, от которого встрепенётся читатель. Он же и восхитится. Он запомнит моё имя. Он прочтёт каждую мою строку. Он, как ищейка, вынюхает все мои запахи, истолкует каждый мой взгляд и каждый мой комментарий в Живом Журнале и Фэйсбуке.
И даже тот, кто за глаза называл меня неудачником, вздохнёт завистливо и станет писать мемуары, выискивая в моих поступках только ему видимые приметы будущего непримиримого.
После всего происшедшего я вдруг начну наливаться соками земли. По моим жилам потечёт густая шельфовая нефть Северного Ледовитого океана. Голос мой станет слышен и на большом расстоянии, пусть я даже буду шептать слова «слава КПСС» или текст из руководства к соковыжималке. Жириновский попытается похлопать меня по плечу, но, не дотянувшись, похлопает по бедру и доверчиво ткнётся головой в моё колено.
При упоминании некоторых имён мои друзья затихают, а одна знакомая дамочка хлопнулась в обморок. А я ничего, привожу всех в глубоко дышащее состояние, щёлкаю кого-то по щекам, делаю искусственное дыхание. Они иногда пытаются обижаться, думают, что я даю им пощёчины. Но после интенсивной мозговой клизмы почти со всем соглашаются, потом вдруг взбрыкивают в прощальной тоске и принимают мои предложения. Хотя на словах не соглашаются никогда. Но глаза их выдают. Я вижу, как им жалко расставаться с иллюзиями прежних лет. Жалеючи, я не принуждаю их к чистосердечному признанию. Я их просто приговариваю принять это как должное. Они нехотя идут на подобный расстрел, строят мне фиги и козьи морды. Но я не могу, продираясь через дождь, жалеть падающие капли. Всё, ребята! После взрыва летят осколки. Ловите их. Приходите ко мне. На месте взрыва я выстрою космодром и буду осуществлять коммерческие запуски на доступных условиях. Предлагаю полетать в хорошей компании со мной.
Написал я тут всяких наглостей и подумал: а ну как разочаруются? Так наша жизнь цепь сплошных разочарований. Этим никого не удивишь. Сам себе так и ответил. И добавил: а может кого-то эта книга и вдохновит!
И ещё. Если начало книги вызовет недоумение, начните читать её с середины или с последней трети. Тогда нам легче будет договориться.
А если кто-то захочет найти меня – ищите в Петербурге.
Чересполосица
Сейчас сразу все зацепятся: а кто дело будет заводить? На героя моего? Каждый и будет. Каждый сам в себе. У каждого в организме есть предмет один. Только спит он у многих. Надо, чтобы каждый будильник свой внутренний завёл – и проснулся по будильнику. И за дела! Возможно, этот будильник совестью зовётся.
И ведь каждый хочет заделаться свободным героем. Иначе должности не будет.
Ведь и в жирном городе, даже иссушенном геометрией, но всё равно неряшливом, в томном пространстве, иссвеченном и оплаканном, в тромбах автомобилей и паштете неразличимой речи есть места, где бьют родники, где любой ласковый взгляд замечен, где любая картавинка мила, где родинка – это примета.
Бьётся родник. Радуется сердце.
Обихоженный родничок приятен вдвойне. Такая вот сопливинка и слёзка ребёнка.
Но вот уже читатель и сюжет требует. Будет сюжет. Но чуть позже. Надо же вас подготовить к моим безобразиям.
Зачем этот звук такой острый? Как он прокалывает тряпочку сознания, будит другие звуки, загоняет сон в клетку, требует повиновения… «Пиу-пиу!» – плачет металл. Его иголки напоминают печаль по чужой женщине, по жизни, проходящей без главного героя, который уехал в командировку на тот свет. Никто пока не знает, вернётся ли герой и что у автора на уме. Построит ли он реалистический сюжет, в котором все стороны треугольника равны, и это будет клиническая смерть, или его фэнтези уплывёт в сторону и закажет такую музыку, от которой мурашки по телу и тошнота в душе.
В любом случае кто-то останется в выигрыше: толстокожий – от жирных мурашек, чувственный – от печали по неизвестному.
Полумрак тихо вполз в комнату, улёгся поудобней и, посапывая, стал наблюдать. Затрясся мобильник, чиркнул по зеркалу солнечный зайчик. Рука нащупала трясуна, придавила, упала на одеяло и, соединившись с телом, вместе с ним проснулась. На стене зайчик распался на радугу.
Улыбка явилась сама, как та девушка с мороза, плач металла растворился в утреннем свете и звуках юного дня.
Трах-тах-тах – заскрипела тахта, ду-у-ду – задудела вода. Зажурчал чай. Все говорили на своём языке, всё звучало по-русски без слов. Тема звучала актуально, публицистично, завязывался узелок. Герой тоже гудел, журчал, шуршал, хлюпал и даже чавкал, придавая мгновениям необходимую прозаичность.
«На свете так много хороших людей, а мне в последнее время так не везёт – всё сволочи попадаются». Такая нехорошая мысль просквозила и сшибла со стола утренний хрусталь – и всё вдребезги! Веник и совок уже не помогут, потому что теперь осколки будут лишь добавляться.