Четырнадцать дней

Сборник

Родители никогда не рассказывали, как они познакомились или как начали встречаться. Если их спрашивали, они просто отвечали, что познакомились в Техасском христианском университете, словно все остальное есть неизбежное следствие, и человек, уехавший учиться из Тамилнада [41] и оставивший там всех друзей и близких, в конце концов не мог не найти себе жену в Лаббоке [42] .

В общем, я больше никогда не заговаривала про женщину из сна. Мама слишком расстроилась, и, честно говоря, именно из-за меня. Даже не знаю почему. Вы же видели рекламные ролики, в которых

образцовые мамочки плачут на выступлениях детишек и наклеивают пластырь на ободранные коленки? Моя мама пыталась так вести себя со мной, но, похоже, просто не могла этого делать. Она стискивала зубы, обнимая меня, морщилась от моего смеха и уходила из комнаты, если я начинала плакать. С Санджеем она вела себя по-другому: смотрела на него умильными глазами и часто обнимала. Однажды, не подозревая о моем присутствии в соседней комнате, мама призналась миссис Хьюсон, что, конечно же, нехорошо иметь любимчика, но с Санджеем ей гораздо проще, он меньше в ней нуждается. Миссис Хьюсон засмеялась и ответила, что причина в слишком сильном сходстве дочери с матерью (о чем нам постоянно говорили: мы с мамой светловолосые и круглолицые, а Санджей и папа – смуглые и угловатые), но мама заявила: «У нее со мной нет ничего общего», и больше миссис Хьюсон не сказала ни слова.

41

Тамилнад – штат на юге Индии.

42

Лаббок – город в Техасе.

В ту Пасху, когда у мамы случился нервный срыв, Санджею было семь, а мне – двенадцать. Мы потом много лет шептались о происшествии, словно о любимом фильме, который нам не следовало смотреть. Все выглядело еще безумнее оттого, что в Первой баптистской церкви мама всегда вела себя абсолютно безупречно: постоянно что-нибудь разглаживала, аккуратно раскладывала программки и обращалась со всеми так, словно они к ней в гости пришли, ведь она выполняла обязанности встречающего. Накануне вечером она приготовила два желтых платья и два темно-синих костюма, и мы выглядели словно какая-то безумная семейка оживших куколок: светлое-темное-светлое-темное перемежались на предпоследней скамье, откуда мама наблюдала за входными дверьми.

То утро сразу не задалось. Это я тоже помню: мама орала на нас всю дорогу в машине – как мы ее перед всеми позорим, хотя мы еще даже до церкви не доехали; она хмурилась, глядя в зеркало заднего вида, и дважды спросила, не забыла ли я воспользоваться дезодорантом. Иногда оставалось лишь надеяться на появление чего-то большего, чем ты, что заставило бы маму отвести от тебя взгляд, поэтому, когда пастор Митчелл громогласно провозгласил: «Он воскрес! Он воскрес!» – я испытала настоящее облегчение. Раскаты голоса пастора отдавались от горла до пояса, и на минуту мне почудилось, будто потолок может треснуть, открывая вид на небеса, изображенные на одной из фресок.

Именно тогда мама поднялась с места – стремительно, словно внезапно вспомнила что-то, – прижимая к бокам стиснутые в кулаки руки. И вдруг пошла в неверном направлении – шаг за шагом, прямо по центральному проходу. Все растерялись, не зная, что делать, ведь обычно Кэтлин Блэр Варгезе всегда всеми командовала, и с чего вдруг она идет к кафедре с таким видом, будто ее позвали? Даже пастор Митчелл выглядел озадаченным.

«Кэтлин, с тобой все в порядке?» – спросил он, дождавшись, когда она остановится перед ним.

Ее ответа мы не расслышали. Тогда она повторила громче: «Моя мать умерла».

Прихожане зашептались, а папа тоже встал с места, хотя в

церкви обычно старался не привлекать к себе внимания. Нельзя сказать, что его намеренно обижали, всего лишь говорили что-нибудь вроде: «А мы в Лаббоке устраиваем на Рождество гимн света», как будто за пятнадцать лет он об этом так и не узнал. В общем, он быстро подошел к маме, взял ее за руку, и, когда она к нему обернулась, все ахнули: она тяжело дышала, ее лицо покраснело и блестело от пота.

«Она умерла, Арвин, – сказала мама. – Умерла и больше никогда не вернется».

«Бабушка Синди?» – прошептал Санджей с квадратными глазами.

Каждую субботу после обеда мы с бабушкой Синди «курили» сладкие «сигаретки» на лужайке, пока бабушка курила настоящие.

«Нет», – ответила я, поскольку мама и папа возвращались к нам и все уставились на них, а потом на меня и на Санджея.

Да и что еще я могла ответить? Что я тогда понимала? Папа открыл входную дверь, глянул на нас, и мы выскользнули из церкви вслед за родителями. И оказались на улице, где светило солнце, пофыркивали дождеватели на газонах и от горячего бетона пахло водой.

«С бабушкой все в порядке?» – спросил Санджей.

Я посмотрела на папу, папа посмотрел на маму, а мамин рот раскрывался все шире, пока она не зажала его рукой.

«С ней все хорошо?» – не унимался Санджей, повысив голос, и папа достал телефон.

Через несколько гудков бабушка Синди, сидевшая за рулем своего кабриолета, прокричала сквозь встречный ветер, что перезвонит, когда сможет съехать на обочину. Папа повесил трубку. Мы все перевели взгляд на маму. Она выглядела совершенно безжизненной.

В машине по дороге домой папа брал ее за руку всякий раз, когда отпускал рычаг переключения передач, – и это была вторая странность того дня. Как только мы добрались, мама тут же легла в постель и оставалась там всю ночь. Бабушка Синди приехала ее проведать, а потом, разговаривая с папой на подъездной дорожке, успела выкурить три сигареты, но мы не могли слышать их слов через закрытое окно. Я подумала, что они обсуждают, не отправить ли маму в лечебницу «Санрайз-кэньон», ведь именно так случилось с мамой Лоры Гибсон после того, как она потеряла ребенка, но, когда я встала утром, мама уже, как обычно, готовила вафли на завтрак, потом проверила, вымыли ли мы руки, и отвела нас на остановку за пять минут до прибытия автобуса. В следующее воскресенье в церкви она столь решительно отражала обращенные на нее участливые взгляды, что все несколько растерялись: может, в прошлый раз им просто померещилось?

Я бы и сама так подумала, но Санджей тоже все видел, и в детстве мы часто шептались про тот случай, а когда выросли – посмеивались, ведь, честно говоря, происшествие прекрасно отражало характер мамы: только она могла прервать пасхальную проповедь заявлением о смерти бабушки Синди, а все остальные настолько ее боялись, что потом и заикнуться про это не смели.

В прошлом году мы провели похороны мамы в Первой баптистской церкви. Никто из нас много лет не бывал там: у отца повреждено бедро, Санджей живет в Остине, а я здесь, и тем не менее за нас уже все организовали женщины из маминой молитвенной группы, которые раньше по очереди возили ее на химиотерапию. Нам оставалось лишь прийти и принять соболезнования. Преемник пастора Митчелла произнес надгробную речь, забыв упомянуть, как мама организовала пикник для воскресной школы и была «первой свечой» на «живой елке» [43]

43

Имеется в виду хор, выстроенный в форме елки и исполняющий рождественскую пьесу.

Конец ознакомительного фрагмента.