Четырнадцать мгновений бармена

Одоевский Валентин

На последних словах Василий резко ставит бокал с недопитым виски на стойку, часть содержимого даже выплёскивается ему на ладонь, растекаясь по ней светло-коричневой массой, что я про себя всегда подмечаю, как у Васи руки по локоть в дерьме…

Сам же мой собеседник уже начинает прям плакать, чуть опустив голову и сжимая бокал до белых костяшек.

– Понимаешь… хорошая баба, ведь! Да не баба она даже! Женщина! Очень хорошая! Всегда так искренне радовалась, когда я ей что-то дарил, водил куда-то… Конечно, она не хотела в Париж! Ей же

только двадцать, а тут я – какой-то хуй сорокалетний, с которым она и месяца не знакома ещё, а уже во Францию гулять зовёт!

Я протягиваю ему салфетки. Василий неохотно их берёт и протирает свою ладонь, бокал и даже стойку. Не такой уж и плохой парень, так-то…

– Знаешь, – говорит он, после того, как я ему ещё подливаю, а слёзы его утихают слегка, – уже со счёта сбился скольких я поменял! Три раза женат был, деток хотел… а всё эти бабы, бабы… сука, ничего поделать с собой не могу, просто прёт меня на них!..

– Что же ты так? – как бы осуждающе спрашиваю я, делая вид, что занимаюсь своими делами. – Дома жена нецелованная, а ты мне тут плачешься, да по бабам носишься!

– Эх, брат…, – грустно протягивает он. – Да любил я всех своих жён. Хорошие девчонки были, меня тоже любили… да и подруги мои все хорошие… не бабы, а женщины именно! Я-то баб много повидал – они другие. А, вот, девчонки мои – именно, что девочки, женщины – да как угодно… всех их люблю, понимаешь… просто не могу остановиться…

Он выпивает очередной бокал и добавляет:

– Запутался я! И жёны, и подруги мои – все хорошие, но, сука, местами, такие ебанутые!

Его снова пробивают слёзы.

– А я просто хочу жить! Найти уже одну! Ту самую, блять! С которой до конца! С которой дети!

– Эх, Василий, – вздыхаю я. – Тогда тебе надо перестать ложиться ко всем, кто тебе предложит, глядишь, найдёшь себе…

Он допивает последний бокал виски, что уже видно по выражению его лица и белкам глаз, что покраснели ещё больше и из них, того и гляди хлынет кровь.

– Да! Мне надо помириться с Ниной! Н-надо… помириться!.. Я ей-й с-сейчас позвоню…

– Да какой сейчас?! – усмехаюсь я. – Домой дойди, спать ляг! Утром позвонишь, приедешь с цветами-там или что ты даришь? – прикинь, как обрадуется! В театр, наконец, сводишь! Потерпишь пару часиков, музыку в наушниках послушаешь, в конце концов! Ну, или поспишь! Чё ты как маленький?

– Д-да, – многократно кивает Василий. – Т-ты прав-в… Я… завтра ей… позвоню… Во что бы то ни с-стало…

С этими словами, он просто кладёт на стойку пятитысячную купюру, одёргивает пиджак, снова обводит своим серо-красным взглядом зал и, шатаясь, хватаясь за стены, направляется к выходу.

Думал я, что через месяц снова увижу его с историей про то, как опять его кинула барышня, но, вот, его нет уже почти полгода… вроде как, говорят, что женился на ком-то…. Неужто нашёл свою «ту самую» ?..

В конце концов, Василий не был прям таким мерзавцем-бабником, – мужик просто сильно запутался, и это мягко

сказано… Однако, как бы он ни материл своих мимолётных подруг, а для него они были именно женщинами, пускай и… после пары бокалов….

Бывалый

Эй, налей-ка, милый, чтобы сняло блажь,

Чтобы дух схватило, да скрутило аж.

Да налей вторую, чтоб валило с ног,

Нынче я пирую – отзвенел звонок.

А.В.Новиков

Я видел его только дважды. Всегда учтив, вежлив, по-своему интеллигентен. Даже после определённой дозы алкоголя почти не ругался матом, да и вообще не особо разговорчивым был. Разве что спрашивал, как тут, что в городе поменялось и где бы ему подзаработать.

Очень хорошо помню нашу с ним первую встречу, когда он, судя по всему, только пару недель как освободился. Не знаю, откуда у него были деньги, может дал кто, может украл… если откровенно, то меня всегда меньше всего волнует вопрос – откуда у моих клиентов деньги, главное – что платят!

Было начало весны. Он пришёл в сером свитере, который был велик ему на размер как минимум, в каких-то поношенных брюках и грязноватых ботинках. Чёрные с проседью волосы были взъерошены, лицо с недельной щетиной, перекошенное выражением бесконечной печали и тоски, что также просматривалось в его тёмно-зелёных глазах.

Он присел за стойку, положа на неё свои руки, на пальцах которой были наколоты перстни: с шахматной доской, скрипичным ключом, какими-то квадратами и прямоугольниками, решётками, ромбами, крестами, солнцем тёмным и светлым и, в довершении – с сердцем, разделённым напополам – на чёрное и белое.

Он положил на стойку мятую купюру и хриплым басом спросил:

– Зубровка есть?

Я молча кивнул, подал ему рюмку и налил его заказ.

Клиент тут же опустошил её, посмотрел на меня тоскливым взглядом, который стал, после выпитого содержимого, как будто тяжелее.

– Семён я, – сказал он, протягивая мне свою руку в перстнях. – Можно – Сенька.

– Очень приятно! – ответил-было я, пожимая ему руку, и только сам хотел представиться, как он продолжил:

– Давно работаешь-то?

– Ну-у… вполне-себе, наверное, – задумчиво ответил я.

Сенька усмехнулся, протягивая мне рюмку, которую я снова наполнил. Он тут же её опустошил.

– Знаешь, у нас так редко можно было выпить чего-нибудь, а я-то сам из Белоруссии, так у меня там мамка-то всегда зубровку делала… такой забытый вкус…

Он смотрел на меня своими тяжёлыми зелёными глазами, когда я, по своему обыкновению, протирал стаканы и прочую посуду, однако, продолжал внимательно слушать. И всё же, его взгляд буквально заставил меня поднять голову.